Долг караванщика усердно исполняя, а не спустя рукава, делал я свое дело с большим тщанием и отменным рвением, не упуская ни единой малости из того, чему обучили меня, а потому на каждом привале я, никем не побуждаемый к тому, самолично обходил всех вьючных животных и осматривал копыта, бабки а также обычно натираемые седлами места, неправильный уход за которыми нерадивыми слугами приводят к вынужденному забою верблюдов и ослов и, соответственно, потерям груза, что можно легко избежать, применив необходимое прилежание и трудолюбие. Благодарение вседержителю, да будет слава его вечно-вековечно, в том переходе все происходило так, как обычно, своим чередом, что и есть самое настоящее успокоение караванщику и уверение в его мастерстве, а отнюдь не умение выпутываться из разных сложных и неожиданных коллизий, куда часто из-за его собственной нерадивости доверившиеся ему люди попадают. Сказывают же мудрые ханьские люди - не приведи вам господь жить во время перемен. И, службу долга исполняя, проверял я уздечки и недоуздки, и ремни чересседельные, и бубенцы, на шеи верблюдам навешиваемые, и веревки, коими тюки увязываются, в пути же постоянно в колебании пребывающие, а оттого изнашивающиеся незаметно, но гибельно, и осматривал также и все остальное, а потому и приближался безнаказанно к клеткам, в которых невольницы содержались. Поначалу я, правя службу, смотрел лишь то, на что должен был, на ремни да на канаты, да на заклепки с гвоздями, вскорости же мое молодое неумное любопытство обратилось и на самих невольниц, ибо, являясь сам человеком, ничего человеческое, и сострадание в том числе, чуждым для меня не было, а смею надеяться - и посейчас тако же. И вот, несмотря на неусыпный надзор ходивших за ними людей, в коих признал я особой породы евнухов, находясь в непосредственной близи от клеток, смог постичь я плачевную участь рабского состояния, когда разглядел вервие, стягивающее лодыжки (прелестные лодыжки, хотя и грязноватые, скажу я вам!) пленниц, и тем привязывающие их, абы скотину какую бессловесную, лишь на заклание пригодную, к клеткам, чтобы уж точно не убежали, и мешки, что их с макушки и до пят покрывали, должные именоваться их платьем, и услышал бессвязные слова, что иноязычили их уста, и неведомо мне, о чем они - то ли моления возносили их состояние облегчить, то ли проклятия проклинали на нас, вольно или нет, но мучителей их, а то ведь и просто бредом могли оказаться услышанные мною речения, порожденным тяготами порабощения и унизительного звания. И еще довелось мне углядеть глаза, что смотрели сквозь частую сетку паранджи на волю с такой неизбывной тоскою, что как будто уголья прожигали сердце мое, но, к печали, с клетками эти огненные взоры ничего поделать не могли и свобода падающими звездами умирала в их глазах. В душе моей от всего от этого причудливым узлом скрутились жалость, естественная к лишенному всяческой личной свободы существу, и негодование по поводу незавидного будущего, ожидающего девушек, назначенных для утех неизвестного им владельца, к коему они никакой душевной склонности отнюдь не питали, и протестование супротив хозяйничающих над ними, хотя бы и временно, безжалостных и грубых надсмотрщиков, и не менее естественное чувственное расположение юноши, в коих годах я пребывал в то время, к недоступным и обиженным девицам юных лет, а еще и ощущение собственного бессилия в сей коллизии, ведь назначен я был совсем не освободителем дев, а проводником каравану, и в этой роли своей и был обязан пребывать, куда ни повернись; и от всего такого нахлынула на меня печаль и тоска, сравнимая разве что с безысходностью.

Так вот и томилось сердце мое, а караван тем делом шел себе да шел, перемещаясь от одного места к другому, и приближаясь неизбежно к цели пути своего, где моя служба должна была прекратиться, а заодно и бессмысленные переживания, обуревавшие меня. Оставалось нашему пути всего два дневных перехода, после чего мы попадем в назначенные пределы, когда на вечернем биваке услышал я суетливое движение и перебранку людскую близ верблюда с пленницами, и поспешил туда, полагая своим долгом хранить покой и безопасность вверенного мне. Там же увидал я одну из клеток раскрытою, евнухи или кто там еще одну из невольниц вытянули из нее сквозь дверцу и бесформенным тюком одежд бросили ее подле ног своих прямо в дорожную пыль, а сами меж собою устроили визгливыми своими бабскими голосами мерзкую свару, из услышанного мною я понял, что они лишь обвиняли друг друга бездоказательно в преступном легкомыслии и полнейшем небрежении. Подошед ближе, рассмотрел я, как одежды девушки разворачивают и извлекают из них мертвое ее тело, и по виду ее предположил, что она происходит из черкешенок, о чем говорили и стройность стана, и нежный овал лица, и замечательные темные волосы, уложенные в косы. Прислужники же сняли с нее паранджу и раскрыли лицо ее, примечательно успокоенное, и сняли все, что имело хоть какую ценность, потом же, грубо обернув тело ни к чему негодным тряпьем, увязали все вервием и зарыли поодаль от нашего становища, насколько мог я судить, совершенно не соблюдая никакого обычая погребения, и даже не оборотив умершую лицом к Мекке, как надлежит, а бросили ее в неглубокую яму и присыпали песком да камнями, будто стремясь скорее отделаться, как от неприглядного сора и хлама, и при этом непрерывно и злобно пререкались.

Слова их отвратительные по необходимости разбирая, открылось мне следующее: девушка эта куплена была невольницею задорого вследствие исключительных качеств ее, из которых ангельская красота есть первейшее, но не единственное, и по той причине купец намеревался обернуть затраченное на нее впятеро, а то и более. А слежения за нею было ровно столько же, сколько и за всеми остальными, также замечательными, но не исключительными по себе. Девушка же, видимо, храбростью духа своего сравнялась с красотою, дарованной ей всевышним, и обережением достоинства своего озабочена была свыше тяги к продолжению жизни, и вот, зная разные тайные знания и глупость надсмотрщиков своих во внимание приняв, она лишила себя жизни сама, что есть грех во многих верованиях, но не во всяких, а есть и многие такие, где сказано - доблестная смерть есть преимущество пред позорной жизнью, и этим, по всей видимости, руководствуясь, она и приняла смерть, да так хитро, что никто ни о чем и не догадался, вплоть и до других невольниц, в одной клетке с нею запертых: выдернув из одеяния своего суровую нитку подходящей длины, она перевязала туго-натуго палец и дала ему умереть в течение нескольких дней, а потом развязала его и отворила отравленной смертным ядом крови путь к сердцу ее, и по прошествии времени, пока мы находились в пути, она медленно убивала себя, и наконец того достигла, мужеством своим многих записных храбрецов превысив и вероломство полонивших ее преодолев.

Я же, увидев сие и воспылав к погибшей чувствами самыми высокими, испытал впервые за жизнь свою то самое сладостное наслаждение, что именуется любовью, когда любишь не сам предмет обожания своего, а лишь мечту о нем, и необдуманно, что часто в младых годах, принял на себя обет вернуться к месту погребения ее и совершить обряд, как положено, дабы дух ее не стал добычею ифритов, а проник в отведенное ей место в аль-Джана, в том саду, где души праведников обретаются, поскольку мудростью Аллаха ее самовольное распоряжение дарованной ею всевышним жизненной эссенцией не будет почитаться прегрешением в силу обстоятельств, наложенных на нее, либо же сей грех сочтен будет малым и прощен чрез малое время, только вот и по сей день я этого обета не свершил по многим причинам, кои всегда находятся для оправдания невыполненного обещания. И вот, первая моя любовь обернулась и первым предательством ее.

27

После первого же моего дела, стал я работать далее уже самостоятельно, и никто за мной не надзирал, и я водил караваны туда, куда прикажут мне, и за мной ходили когда десять навьюченных верблюдов, а когда и больше сотни, и шел столько времени, сколько отводится на тот или иной путь, и никогда не становился причиною гибели и утраты доверенного мне имущества и людей, и многие годы спустя слава моя, как проводника и знатока-пустынника, стала велика, и доходы мои, буде захотел я, могли бы уже дать мне кров и семью в племени моем И-н-Тартаит, но верно сказано - всему свое время. Для меня же сейчас достаток уже не цель, а лишь средство поддерживать себя, и не более того, а что сверх - все то от лукавого. А о том, дорога есть моя жизнь, или же моя жизнь суть дорога, я уже перестал размышлять, видя изначальную беспочвенность сего.