Возвращаться под кров племени моего я не хочу, потому что за долгие годы, проведенные в странствиях, утратил всякую связь с ним, с людьми его и с оазисом его, и ничего родного, к чему бы тянулась душа моя, там нет. Выросши сиротою, я дома своего никогда и прежде не имел и не оставил в нем престарелого отца и дряхлую мать, родителей своих, требующих возвращения сыновнего долга и неусыпного попечения; точно также нет там и никакого имущества моего, ни дома, ни сада, ни дерев, что способны приносить финики, ни водоема, чтобы выращивать лотос на семя и на еду, ни стада, ни тучного стада, и никакого другого. Будучи сиротою, я занимал самое наипоследнее место среди сверстников своих, так что и друзей, к коим я имел бы приятие и желание вспоминать былые дни за чаем под кроной чинары, у меня не только нет, но ведь никогда и не имелось. По причине из того же самого происходящей, не довелось мне, там проживая, и заглядываться на соседских дочерей, прежде всего, соседями мне были все и никто, потому что мой дом обок никакого другого не стоял, другое же в том, что никакого калыма за невесту дать я не мог, и взять его мне было негде, потому что это обязанность отца, утраченного мною в раннем младенчестве, а по иному завесть семью ведь невозможно, да к тому же, чем бы мог прокормить я потомство свое, имуществом не владея? Вот и с той стороны, что человеков связывает друг с другом где узами родственными, где душевными приятиями, где общими проказами, а то и любовными путами, у меня в прошлом не осталось ничего. Так что проку вернуться? Что ждет меня там, под сенью, которой я обязан происхождением своим, но где ничего моего нет?

Хотелось бы мне сказать вам, что вот так рассудил я по здравом и настойчивом размышлении, но против истины не восстанешь, поскольку никаких размышлений и не было вовсе, просто сама жизнь и обстоятельства ее сложились так, что к дыму родных очагов никто меня не звал и не приглашал, а сам я не то не стремился, не то не понимал, что туда стремиться можно, и произошло то, что и посейчас есть - я живу дорогою, ею же и кормлюсь, на ней же все и худое, и доброе со мною происходит, потому что ни вправо от нее, ни влево места на всем белом свете мне нету. Вот так и жил, и живу, и бог даст, так и помру в дороге, не поднявшись когда-нибудь с ночлега, или же упав с верблюда головою в песок, и остановится сердце мое, успокоившись насовсем. В дороге я до скончания века моего, и путь мой окончится лишь в тот час, когда я паду на камни под ногой своей и дух мой отлетит, дабы странствовать теперь уже в иных, вышних, пределах.

В странствиях своих обошел я многие земли и во многих местах побывал, и водил караваны в Сирии и в Египте, и по всем Аравийским землям, иссушенным солнцем, а чрез Сирию прошед, побывал многажды в Иерусалиме, где разрушен иудейский храм, воскрешение коего, как они веруют, есть приход царствия небесного, и был в богатых и славных городах в Алеппо и в Антиохии, и в Кесарии, и в Афганских пределах - в Кабуле, Герате и Кандагаре; и в землях Синда от Джамшедпура до Мадраса, через порт златообильный Калькутты, через Нагпур и переполненный людьми Бомбей, где на развлечение предлагается все, и нет никакого извращенного пожелания, удовлетворения которому в этом месте нельзя было приобресть, через Хайдарабад в Бангалор и Мадураи, и далее в Мадрас, куда также пристают корабли и в том городе устроена преизрядная пристань, и оттуда довелось мне принимать караваны и вести их на север, в пределы Хинда, большей частью в Дели да в сияющую сокровищами Агру, богатство которой воистину неисчислимо, накапливаемое многими веками владычества Моголов и в одно это место помещаемое и нерастраченное, и ходил в Сринагар и в Лудхиану, и в Варанаси, в Кветту и в Лахор, а еще и в новые северные города, где уже вполне укрепилась истинная вера в Аллаха и в пророка его Мухаммеда - в Аллахабад, в Ахмадабад, и в Карачи, что на побережье стоит и тоже корабельным промыслом горазд, принимая во множестве тамильские товары из самого Коломбо и Дакки, среди которых главными чай и камни драгоценные. На самом же севере довелось мне доводить караваны до самой Катманду, что у предела гор, за которыми, как говорят, обжитой земли уже нет и там край света, во что я, однако, мало верю, потому что за жизнь свою прошел миль больше, чем волос на шкуре верблюда, и были это самые разные края, и везде, где только имелась малая толика воды да способно было грудь свою воздухом насытить, там люди обиталище свое устроили, потому что жадность жизни подвигает их на это; как мнится мне, лишь под толщею воды на глубине моря нету человеческих городов и деревень, и пастбищ, и пашен; впрочем, вот там я не бывал еще ни разу.

Аравийские же пределы пройдены мною не один раз, и все владения Сауда от Рияда до Джидды, что на морском берегу, куда из Сокотры везут невольников, через святые места в Медине и в Мекке, и даже хадж свой свершил я во время одного из переходов, исполняя в то же время обязанности проводника, а не особенным порядком, что должно расцениваться как поступок греховный или же, по самой малости, как небрежение верою, тем не менее, удалось мне и Каабу обойти, и камень ее святой лицезреть, а что не побивал я камнями Сатану на горе, так сей обряд происходил в то время, как мои обязанности настоятельно завладели всем существом моим и я был вынужден пойти из Мекки через всю пустыню в Манаму и Доху, а оттуда в йеменскую Сану, а потом в Таджиз и в Аден. Аллах же во всемогуществе своем справедливый и милосердный и прощающий, на него уповаю.

Вдоль Красного моря с северо-запада на юго-восток я проходил у гор Хиджаза, и пересекал их по перевалам, где никто иной ходить не отваживался, проводя доверившихся мне людей в узкую низменную прибрежную долину, знойную и безводную, называемую Тихамой. В долине Евфрата к Персидскому заливу проходил огромное плато Неджд, где раскинулись каменистые степи и полупустыни с редкими оазисами, и уходил дальше к северу и востоку, где лежат пустыни -- Сирийская, что начинается прямо от берегов Евфрата, Нефуд и Дахна, где некая малая растительность может взрасти (а может - и не появиться вовсе) лишь в зимние месяцы, когда возможны дожди, тогда как летом они с полной неизбежностью выгорают, и люди покидают их, а всякое путешествие в это время всегда обещает больше тяжких испытаний и грозит ужасными опасностями умереть от жажды, нежели приобресть некую выгоду за счет сокращения пути.

Ходил я и в Магриб, и в Египет, и в Ливию, и в Нубию; и в Фоссатуме видел всеобъемлющую роскошь, окружающую владетельных людей сего места, которые, как кажется, не имеют при себе разве что божественных гурий и небесных звезд, а все остальное лежит в имуществе их, и из Сузы, и из Коса, и из Магадии, и из Софакаса приводил караваны, нагруженные тончайшими тканями, равных которым нет в известном мире. Люди же в тех краях - как люди вообще, столь же преданные страстям, преследующим человека, и столь же вероломны и жестоки, так что никого действительно необычайного мне там не встречалось.

Паутина дорог моих густо протянулась по известным землям, кое-где проходя по одному и тому же месту много раз, и немногие места из доступного остались вне меня, так многое дано было мне увидеть и испытать, прожив в пути почти что всю свою жизнь. Ищу ли я в дороге смысла бытия моего, или бегу куда неведомо от чего - этому вопросу у меня ответа нету.

28

Как уже сказывал я, в дороге и по причинам, увязанным с нею, во мне произошло некоторое внутреннее перерождение, в результате которого в душе моей, подобно ростку или зачатку смертельной болезни, произросло чувство некоей тоски, принуждающей искать общения с женщиною не ради обладания, а для обоюдного и совместного погружения в пучину взаимного разделяемой чувственности, когда отдать все и взять все суть единое целое (а взять в любви много труднее, нежели со всем по собственной воле расстаться). В тех местах, где довелось обретаться мне, потребность в таком чувствовании принято расценивать скорее как болезненную перверсию, нежели как естественное положение природы мужчины, потому что традиция полагает в любви в первую голову удовлетворение инстинкта обладателя, украсившего свой гарем еще одним редкостным трофеем на зависть остальным, нежели совместное проникновение в глубь душевного переживания, что полагается присущим поэтическому дарованию, но неприемлемым иначе.