Только сейчас левит сообразил, что натворил. Если бы не свидетели, он мог бы скрыть этот грех, но ставшее ведомым двум станет ведомо всем. От этой мысли его передернуло, и он пошел на попятную.

– С чего ты взял, что я так говорил? – голос стал ласковым, словно между ним и Иовом ничего не произошло.

– Ты не говорил, ты учил: «Кто съел от пасхальной жертвы кусок величиною с оливку недопеченным или тушеным, или сваренным – подлежит наказанию; а если кто вынес кусок величиною в оливку из одного дома в другой дом во время, на назначенное для еды, подлежит наказанию⁵³».

– Так сказано в Писании: «…не выносите мяса вон из дома⁵⁴», – левит скрипнул зубами.

– А вот он, – Иов показал на человека в белых одеждах, сидевшего возле колодца в окружении людей, – говорит, что всякий грех простится человеку.

– Он богохульствует. Кто он такой, чтобы прощать грехи?

– Сын Бога живого, который имеет власть на земле прощать грехи. Тот, кто накормил пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек, и тот, кто оживил Лазаря, живущего на соседней улице.

От этих слов я сжался и боязливо посмотрел в сторону колодца. За сгорбленными, запыленными спинами людей нельзя было разглядеть того, на кого указывал юноша. Что видел он с высоты человеческого роста, то не дано было видеть мне с моего ослиного места, но меня поразило другое – с каким вниманием собравшиеся слушали Того, о ком говорил Иов. Воистину там сидел имеющий власть над людьми и миром. Уши мгновенно повернулись в сторону улицы, и я уловил тихий, ласкающий слух голос:

– …Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас⁵⁵…

Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я машинально двинулся вслед за юнцом, открывшим калитку и уже вышедшим на улицу. Я был во власти голоса – во власти волшебной флейты, собирающей в стадо своих овец.

Как бы я хотел быть Его овцой! Но, увы, я осёл…

– Держи осла!

Этот крик ввел меня в ступор. «Зачем меня держать?», – пока я переваривал эту мысль, второй талмид схватил меня за уши и потащил во двор.

– Оставь его! – голос горшечника вернул меня к жизни.

«Как уши больно!», – я захрипел и мотнул головой, норовя сбросить юнца с шеи. Не отпуская моих ушей, он навалился на меня всем телом, зажал шею локтем, уперся ногами в землю и стал пятиться, пытаясь затащить меня во двор.

– Он не подъяремный, – хозяин пытался объяснить храмовникам всю ничтожность их затеи, но его никто не слушал.

– Ерунда, довезет.

Только сейчас я увидел, с какой поспешностью левит и коэн обматывают горлышки кувшинов пеньковой веревкой.

– Не надо, он не обучен, – причитал хозяин, бегая вокруг них. – Побьет ведь горшки ваши. Кто за всё платить будет?

– Ты и заплатишь, – рыкнул левит.

– Я права свои знаю, – хозяин отвернулся от левита и закричал в сторону колодца. – Эй, люди! Если спросят вас в суде, подтвердите, что я сказал им, что осёл не подъяремный. А они не слушают меня и хотят нагрузить на него два полных кувшина масла.

Люди повернулись в нашу сторону, молча наблюдая, как священник с левитом пытаются повесить мне на спину два кувшина, связанных одной веревкой.

– На счет «три», – сказал левит. – Раз, два, три…

Служители медленно подняли кувшины и так же медленно подошли ко мне.

– Тихо, тихо, – уговаривали они меня, – вот так, хорошо, опускай!

Волосатая тварь коснулась моего хребта, а толстые глиняные клешни охватили меня с двух сторон, сдавив ребра. Я взвыл, огласив окрестности безумным ревом: «Иаааа!!!». Истошный крик заставил талмида отпустить мои уши и прыгнуть в сторону.

Почувствовав свободу, я кинулся со двора, не разбирая дороги. Волосатое чудовище грызло мне спину, толстыми ногами било по бокам, разрезало кожу и, словно пила, перетирала мой хребет. Но недолго – лишь до калитки, которую я проскочил. А вот кувшинам не повезло. Ударившись о столбы, они разлетелись мелкими, блестящими на солнце черепками, залив двор пахучим оливковым маслом.

– Муад⁵⁶, – орал коэн, считая, что ему должны оплатить убыток полностью.

– Там, – вопил левит, считая, что надо оплатить только половину.

Но я знал, что не виновен и платить никто не будет.

…ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.

Евангелие от Матфея, 7:2

Лонгин, прищурив глаза, обвел взглядом окрестные горы: они парили. Солнце неумолимо припекало, вытапливая из камней ночную прохладу. В глубоких расщелинах еще висел туман. Несмотря на раннее утро, покрытые красноватым налетом, остроги Иудейских гор, представляли собой раскаленную сковороду, не давая шансов ни одному растению закрепиться на горных склонах: только голые скалы, изрезанные уступами, составляли основу этого мрачного ландшафта.

Сотник родился в Каппадокии – римской провинции, что лежала в четырех тысячах стадий на север от Палестины. Эллин по крови, волею случая попавшим в римскую армию, и за тридцать лет дослужившимся до центуриона. Несмотря на возраст —, а было ему за сорок – он отличался подвижностью и крепко сбитой фигурой. Невысокого роста, со смуглой кожей и очень выразительными глазами, вечно прищуренными из-за нетерпимости к дневному свету: сотник страдал катарактой⁵⁷, и яркий свет причинял ему неудобства и душевную боль. Стоило поймать солнечного зайчика, как мир начинал мерцать и двоиться, расплываясь радужными пятнами вокруг факелов, горящих свечей и лампад.

В такие минуты хотелось выть, руки непроизвольно сжимались в кулаки, которыми он начинал тереть глаза – и от этого еще больше разгорались огни, затягивая всё переливающейся пеленой. Только прохладная вода могла снять мерцание, но радужные пятна держались еще несколько дней, до конца не рассасываясь и продолжая занимать до трети видимого пространства.

С какого времени он стал терять зрение, сотник не знал, но его дружок и заместитель Руфус, прозванный Рыжим Галлом, был склонен считать, что с битвы в Тевтобургском лесу⁵⁸. Именно там Лонгину врезали каменным молотом по голове. Череп не пробили, но шлем смяли так, что гребень перестал существовать, расплющившись по всей поверхности. Шлем восстановлению не подлежал, и его пришлось выбросить, а копейщик Лонгин три дня пролежал в лагере без сознания. Тогда ему было девятнадцать лет, и, оклемавшись, он еще долго тёр глаза, пытаясь избавиться от неприятной рези. С тех пор утекло много воды и столько же было пролито крови. Резь прошла, но с каждым годом он видел всё хуже и хуже.

Не вставая с войлочной подстилки, Лонгин расстегнул ремень, снял с головы шлем и, завернув в рогожу, положил рядом с собой. Накинув капюшон плаща на голову, сотник повернулся на другой бок, звякнув о камни притороченным к поясу мечом. Рядом лежал Руфус, декурион⁵⁹ первой турмы – тот самый Рыжий Галл, что вынес Лонгина на себе из злополучного леса. Рыжим его прозвали за цвет волос, покрывавших его с головы до ног, а Галлом – за огромный рост и необычайную силу, хотя он был гражданином Рима и к кельтам не имел никакого отношения.

– Чтобы не нагрелся, – сказал сотник, когда рыжий недоуменно окинул его взглядом. Галл кивнул и промолчал, хрустя высохшей травяной былинкой. Зная о болезни командира, он не сводил взгляда с ущелья.