– А то, что случилось со мной недавно, господа, неужто это тоже сон? – Травин, игнорируя едкие пассажи Махнева, продолжал удивляться вслух. – Сон разума или кошмар? А как же училище? Господа, я работал в этом сне преподавателем в сиротском училище и… Возможно, я расскажу вам об этом. Но после… Полно, а сон ли то был? Я будто жизнь короткую в нем прожил, – он прервал сумбурный монолог. Теперь его сухие и бледные губы шевелились беззвучно. А на лице появилось выражение кротости, некой одухотворенности и исступления.

– Что это вы, батюшка, уж не молитву ли читать удумали? – Владимир вслушался в горячечный шепот учителя словесности. – А вот этого не надо. Не надо! Нам только еще больших неприятностей из-за вас не хватает. Или вы забыли, где находитесь? Вы еще поклоны бить начните… С вас станется. «Амини» он вспомнил! – Владимир фыркнул. – Не то, чтобы я о вашем благополучии пекусь. Нет. Мне просто кажется, что здесь сие действо не в большом почете. Или скорее бессмысленно: тот, кому предназначены скорбные, полные раскаяния молитвы, здесь, увы, вас попросту не слышит. А что касается маятных снов, так, коли у сей честной компании будет охота, то мы вас выслушаем, так уж и быть.

Владимир задумался. Он вспомнил о том, как сам недавно был близок к побегу. В памяти всплыла та бешеная скачка по альпийскому ночному лесу. Он вспомнил своё жуткое отчаяние, когда полностью осознал собственную «невидимость» в божьем мире. Меня видели и желали сожрать лишь три ненасытные фурии. Он вздрогнул и поежился.

«А может, мне надо было именно там начать читать молитву? – подумал он и тут же оглянулся, боясь собственных крамольных мыслей. – А вдруг, там, НАВЕРХУ, меня бы услышали? Может, надо было именно ТАМ рискнуть? Или все это бессмысленно? Как я запутался! Довольно…»

Он быстро допил вино, высокий бокал вернулся на стол.

– Ничего-с, господа, спешу вас всех отрезвить: бежать пока бессмысленно, время не пришло, а стало быть, придется привыкать, – через минуту молвил он. – Хотите вы, или нет, но мы давно исчезли для ТОЙ жизни и нашего времени. Что ждет нас далее, мы пока не ведаем. Могу сказать одно: скучать нам не позволят.

За столом все молчали. Казалось, замерли и все остальные звуки в Летнем саду, один лишь ветер трепал шелковый купол синего шатра над головами этой странной четверки. Первым очнулся Макар:

– Владимир Иванович, я не знаю, куда тебя та бесовка, что была в траурном платье, уволокла, и что с тобой приключилось далее, но я-то… Я попал в такую дурную историю… И будто не история вовсе это была, а вроде как жизнь обычная, однако, пакостью неимоверной все закончилось. А теперь я понимаю: это же ОН (палец Макара указал куда-то вверх) все устроил.

– Да успокойся ты, Макарушка, мы все здесь не на прогулке. Что с тобой стряслось? Говори толком.

– Да ну… – отмахнулся Булкин и скривился, словно от зубной боли. – Не хотел я при них-то сказывать. – Макар кивнул в сторону учителя словесности и Екатерины Дмитриевны.

– Да, брось ты, – вяло отозвался Махнев. – Нашел, кого стыдиться. Здесь не принято быть скромным. Хозяин не поощряет излишней скрытности. Да и потом, кого тебе стесняться? Мертвецов? – Владимир зло рассмеялся. – Мы все в одной лодке оказались. Чего навам[37] друг друга таиться? Валяй первым, а потом и все мы расскажем, как прошел наш первый урок.

Любопытство Владимира на сей раз взяло верх. В душе он не был уверен в том, что готов рассказать своим спутникам как на самом деле прошел его урок преодоления «гордыни». Пятым чувством он догадывался, что благодаря Полин, его наказание прошло совсем не по тому сценарию, что намечалось в начальном варианте. Но ему не терпелось послушать остальных. Послушать, и лишь потом делать выводы о том, стоит ли благодарить Полин за недавнюю прогулку в компании ее милых подружек. Мысли о соблазнительном теле Худовой уплыли на второй план.

Макар Тимофеевич, купец третьей гильдии, родом из Рязани, воодушевленный своим товарищем и чуть осмелевший от выпитой Шустовской рябиновки, покачал головой, поерзал, откашлялся и приступил к рассказу.

Рассказ Булкина Макара Тимофеевича, купца третьей гильдии.

Как только тебя, Владимир Иванович, унесла какая-то чертовка в кружевах и вуалях, патрон обернулся ко мне и ехидно так, как он один умеет, и говорит:

– Ну что, господин Булкин, теперь и ваша очередь.

– Я не готов никуда идти. Я и туточки могу посидеть.

– А вам, господин Булкин, и не придется далеко ходить, – рассмеялся он и хлопнул три раза в ладоши.

Дверь открылась, и из коридора выкатился его слуга и кастелян[38], карлик Овидий. Гляжу: а в руках у него поднос со стаканом. Подает он мне стакан этот и говорит: «Пейте, господин Булкин!»

– Зачем это? Я не хочу пить. Отравить желаете? – догадался я.

– Дурак ты, Булкин, – устало возразил хозяин.

И тут смотрю: стакан-то оторвался от подноса сам по себе, и вжик – в момент подлетел к моему рту. Опрокинулся так, что я и глазом моргнуть не успел. И словно против воли сам его и выкушал. Да с такой жадностью, будто и впрямь пить-то хотел. А что в нем налито было, я не разобрал: то ли вода, то ли что иное. Помню, во рту привкус какой-то диковинный: словно сливу вяленную разжевал.

И тут началось: сам сижу, к скамье от страха приклеился, а возле меня круговерть какая-то занялась. То ли ветры подули, то ли вихри затейные, то ли пыль клубами вместе с листьями опавшими – как по осени, в непогоду взъярилось. Чую, аж волосья на голове дыбом встали. А в ушах гул покатил: будто пароход на Волге гудок прощальный ахнул. И тут оторвало меня от скамьи, почувствовал я себя легоньким, словно перышко гусиное. Взлетел я над залом учебным, сделал пару кругов над головами патрона и Овидия, чуть башмак с ноги не потерял. И понесло меня, лихотного, в махонькое, круглое оконце, что под самым потолком располагалось. В паутине измарался, чихнул пару раз. И ахнуть не успел, как вытянуло меня наружу – только мыши летучие, да вороны матерые в стороны от крыши шарахнулись, мной потревоженные. Закурлыкала вся эта нечисть так тягостно, что я чуть не поседел от страху. Думал, покусают меня, али глаза выклюют. Ан нет: адская свора темной тучей опала к земле, словно подбитая, а после взвилась с плачем и клекотом и полетела в сторону Черного леса. А я в другую сторону кувыркнулся. И да… Виктор мне на прощание только ручкой снизу помахал.

И понеслось. Под ногами поля какие-то вроде мелькали, леса, земля за шиворот сыпалась, вода хлестала, как из кишки пожарной. Сначала, братцы, я летел, а потом будто на лошади рысью скакал. Инда лошади-то я не видел под собой, но знаю точно, что на ком-то скакал. Пару раз по морде ладонь чья-то хлопнула, опосля прямо ниоткуда баба незнакомая сотворилась. Да как… на пустом месте в небе иголочка ушком серебряным сверкнула, а к ней ниток шелковых моточек подкатился. И принялась та иголочка двигаться быстро так, легко, да ловко – будто чья-то искусная рука ею правила-водила. Однако самой вышивальщицы и в помине не было, хоть все гляделки прогляди – ан пустое место пред тобой. А иголка сама собой, окаянная, движется. Глянул: мать честна – баба из ниток вышилась и ожила, будто отклеилась от полотна невидимого. На голове платочек гороховый, сарафан красный. А ликом вышла баба неказиста – нос курносый, рожа кривая. Видать, иголочка не так края сметала, что физиономию у бабы скособочило и рябью повело. Заморгала бабища глазами, от стыда потупилась, дескать, не виновата, что так получилась. «Вот, дьявольщина, – думал я. – Вроде как живая баба, но опять-таки из ниток шитая». Все мне тряпки, да нитки мерещатся. Доторговался придурь суровским товаром! А бабу ту еще сильнее повело, скомкало всю, нитки треснули. Кто-то невидимый холстинку на клочья изорвал. Пропала вышивка, будто и не было ее.