Нет, история возвышается над эмоциями подобно маяку, и нам пристало открыто глядеть не только в грядущее завтра, но и в минувшее вчера.
Поэтому я хочу стать летописцем несправедливо забытого периода и поведать неискушенным потомкам все, что мне довелось пережить.
Так вот, в то достопамятное утро мы не смогли подняться со своих постелей. Нет, паралич здесь ни при чем, ведь под одеялом мы свободно двигали и руками и ногами, однако при малейшей попытке встать или хотя бы высунуть руку одеяла и пододеяльники крепко-накрепко нас спеленывали. В том же положении находились и ребята, которые уже начали хныкать. И только мы рванулись к ним, как одеяла начали нас душить. Мы затихли, и давящие объятия вмиг ослабли, будто вовсе ничего не произошло.
Детям мы посоветовали лежать пока тихо: может, все еще и образуется.
Время между тем шло к полудню — накануне мы засиделись допоздна, а у ребят начались каникулы, — но снаружи не доносилось ни звука, хотя наши окна выходили на оживленную магистраль. Так тихо бывает воскресным утром, или когда идет густой снег, или где-нибудь в пустынном месте. Тогда мы поняли, что и другие люди в плену у одеял. Наши одеяла обрели неодолимую силу и могли приложить ее в любой момент в любом месте; всякая попытка высвободить из заточения руку или ногу пресекалась незамедлительно и сурово. Оставалось только лежать в смиренной покорности.
Нельзя сказать, что мы голову потеряли со страху, хотя раньше так бы оно и случилось, но атомная бомба провела нас через все круги страха, мы уже стали профессорами страховедения. Единственное, что нас действительно волновало, так это вопрос, как отвлечь ребятишек. Попробовали начать с загадок: мы ведь были в разных комнатах и потому сыграть в «я вижу, я вижу…» никак не могли. Когда же запас загадок иссяк, стали играть в имена поэтов, потом перешли на предметы одежды, на реки за пределами Европы и всякие другие названия, а когда покончили и с этим, стали «прятать» во фразах разные слова. В самый разгар поиска «запрятанных» частей человеческого тела вдруг раздался голос нашей десятилетней дочурки:
— Мама, а что это там в стуле?
— На каком стуле?
— Не на, а в каком. Он шевелится.
А ведь верно, и у нас тоже. Как новорожденный теленок или калека о четырех клюках, наши три стула, раскачиваясь на широко расставленных негнущихся ногах, заковыляли прочь от своих привычных мест у стены, выстраиваясь в шеренгу. Нашу одежду и белье, развешанные на спинках и разложенные на сиденьях, они не сбросили. Дверь распахнулась, и деревянная команда вприскочку покинула спальню. Нам хорошо было слышно, как они громыхали по лестнице, унося заодно и нашу одежду.
С этой минуты начался Исход. Картины осторожно сползали по стенам и сами себя кантовали к двери. Ковры и коврики скатывались в длинные рулоны и по-змеиному уползали прочь. Настольная лампа, столешница, тарелки, пивные кружки и миски — все круглое катилось, все, что с углами, кантовалось: коробки, шкатулки, тумбочки и четырехугольное трюмо, семейная реликвия времен Людовика XVI.
Когда помещение мало-мальски опустело, раскрылся секретер, распахнулись створки встроенных шкафов, шторы соскользнули с карнизов и причудливыми волнами застыли у подножия шкафов. Тогда, переваливаясь через край, хранившаяся там всякая всячина потоком хлынула наружу, в услужливо подставленные мягкие складки. Приняв содержимое шкафов, шторы на манер улиток или гусениц — собираясь в гармошку и растягиваясь — заскользили одна за другой и исчезли за дверью. В комнате оставался пока внушительных размеров секретер Да в углу — кривоногая, похожая на таксу, софа в стиле Рококо. Но вот и она ожила, приподнялась, словно принюхиваясь к чему-то, а после не то вприпрыжку, не то трусцой заспешила вон из спальни.
Массивный секретер, самый солидный среди мебельных собратьев, задержался дольше всех, в одиночку Прикрывая отход своих. Когда настал его черед, он выдвинул ящики и полки, снял крышку и разобрался на панели, перегородки и рамы, которые по завершении сего саморасчленения покинули комнату стройными рядами.
За все это время из детской не донеслось ни единого звука, да и мы сами ошеломленно взирали на этот массовый исход. Ребята явно изумились меньше нашего: конечно, они относились к окружающему как к миру сказки, и, когда в детской зашевелились игрушки, малыши позабыли свои недавние слезы и обрадовались, что их зверушки да куклы, которых они всегда одаривали нежной любовью, — живые существа.
Так мы лежали по своим пустым, покинутым вещами комнатам, не в состоянии сказать друг другу что-либо, речь нам не подчинялась.
Что же будет дальше? Вот одеяла, будто сговорившись, разом сползли с нас, даруя свободу. Мы тотчас бросились к детям, и не было конца нашей радости увидеть и обнять их вновь.
Пришли в движение кровати. Балтазар, самый решительный в семье, попытался удержать свою, но она крепко лягнула его под коленку.
— Брось, пускай себе идет! — закричали мы хором.
Мы уже оставили всякую мысль о сопротивлении, так что, когда пижамы начали сами собой расстегиваться, руки у нас послушно, словно по команде, взлетели вверх: теперь мы походили на солдат, сдающихся на милость победителя.
С уходом пижам мы лишились последнего своего достояния и остались голевать в нашем оголенном доме. К счастью, на дворе было лето, и наши тела розовели в соответствии с этим временем года.
Мы спустились в гостиную, заглянули в кухню, поднялись на чердак — дом был пуст, словно его собирались сдавать новым жильцам.
— А если и дом уйдет? — Это Йапи, наш фантазер.
— Ну что ты, — попытался я успокоить его, — дома у вещей как у нас деревья.
— Значит, если деревья только и умеют качать ветками и шелестеть листочками, то дома могут только хлопать дверьми и раскрывать окошки.
Дом стоял настежь. Все попытки закрыть двери были обречены на неудачу. Очевидно, они этого не желали, а может быть, и сам дом был против, или же ему непременно хотелось пообщаться со всеми своими комнатами. Откуда нам знать?
Вдруг Маартье, наша старшая, стыдливо забилась в дальний угол, и оттуда послышалось:
— А если нас увидят?!
Тогда и мы, скорчившись и скрючившись, прыснули в разные стороны. Беспечно разгуливая в чем мать родила по дому без занавесок, ни один из нас до сих пор не вспомнил о соседях.
— Йапи, взгляни, что там.
— Везде голые люди, — подкравшись к окну, уверенным голоском доложил Йапи.
Он оказался прав: чуть ли не в каждом окне мелькало что-то голое. Вон, пожалуйста, незнакомый мужчина, переговариваясь с кем-то из нашего корпуса, пожимает плечами, словно ничего и не происходит.
В доме не осталось ничего хотя бы отдаленно напоминающего фиговый листок, а когда мы захотели отодрать кусок обоев, это удалось нам не лучше, чем попытка затворить двери. Мы были бессильны перед вещами.
Ну что ж, надо переселяться в передние комнаты; от ближайших соседей их отделяют сад, канал да широкое шоссе, так что там мы в безопасности.
Гулкое эхо наших голосов, заполнявшее покинутые комнаты, и само огромное пустое пространство требовали каких-то действий, но, пока мы совещались, как убить время — заняться ли чехардой, сыграть ли в салки или устроить состязания по вольной борьбе «папа против остальных», — в комнату ворвалась Маартье с криком:
— Посмотрите, посмотрите на улицу!
Выглянув в окно, мы тотчас забыли обо всем: там такое творилось! Причем наверняка уже давно.
Вы когда-нибудь видели походного шелкопряда на марше? Видели этот сплошной, без единого просвета, нескончаемый поток?
Именно такой поток довелось увидеть нам, только состоял он не из гусениц. Все до последнего винтика содержимое Восточного Амстердама, выливаясь из улицы Андреас-Боннстраат, текло по нашему шоссе вдоль канала, через мост, в сторону площади Вейстерплейн. Стулья и столы, шкафы и пианино, кровати и постельные принадлежности, лестницы-стремянки и сушилки для белья, шторы, взмывающие ввысь как транспаранты или флаги, а вот, не мешаясь с остальными, подобно развернутому знамени, возвышаясь надо всем, проплывает здоровенный секретер. Между подставками и ножками солидных вещей толпится разная мелочь: инструменты, кухонная утварь, лампы, дешевая галантерея, — но здесь же и вещи ценные: картины, книги.
