– Кто говорит? – болезненно морщился Вадик.

– Да все поголовно! Жалуются, что ты всё делаешь кое-как, без огонька: лишь бы, мол, побыстрее отделаться! с плеч побыстрее заданное спихнуть! – а там, говорят, ему хоть трава не расти, хоть прахом пусть всё идёт и пылью густой покрывается! И с русским языком так, литературой, историей! И с немецким языком, Галина Матвеевна сегодня жаловалась, такая же точно картина!

– Немецкий мне учить не обязательно: я с немцами ни дружить, ни общаться не собираюсь. Они – фашисты, гитлеровцы, наши враги. Были врагами, врагами и будут.

– А русский почему не учишь? – оторопело вопрошала мать, понижая тон, удивлённая ответом сына. – Это же твой родной язык. А литературу?

– Я учу, – упрямо повторял Вадик, опустив низко голову.

– Как же ты учишь, объясни мне, дуре, если у тебя в дневнике одни сплошные четвёрки по этим предметам? А то и тройки проскальзывают. Кто учит – тот отличник круглый с первого класса, как ваша Чаплыгина Оля или Лапин Володька.

– Они все зубрилы и подхалимы, отличники твои, – не поднимая головы, недовольно отвечал возбуждённой матери сын. – Их за это никто в классе не любит.

– Ну и что! – негодованием взрывалась мать. – Хороших и работящих людей никто не любит!… и нигде! Запомни это, сынуля!… А насчёт “зубрил” я тебе так скажу, что и зубрилкой нужно быть: многие предметы без этого просто не выучишь!… А ты, дружочек мой дорогой, своё разгильдяйство элементарное и нежелание учиться с первых дней, я заметила, выдаёшь за какой-то там якобы героизм! за грошовое свободолюбие! Вот какой, дескать, я отчаянный малый! – мне всё до лампы! я никого не признаю и не боюсь! И плевать я, дескать, хотел на учителей и на школу!… Так же тоже нельзя, сынок! – пойми. Потому что не правильно это! И не по-людски, и не по-советски как говорится!

– Вадик! дорогой! послушай меня, – переведя дух и взяв себя в руки, уже спокойнее продолжала беседу мать, перед сыном вся в струнку вытянувшись и даже и сжатые руки шатром к груди приложив, будто Самого Господа Бога призывая в союзники. – У тебя сейчас столько свободного времени на счету, которого в таком количестве у тебя потом никогда уже больше не будет! никогда! – поверь! О таком даре Божием можно только мечтать! – всякий умный и талантливый человек об этом всю жизнь мечтает!… Это время можно потратить с пользой: что-то узнать, прочитать, выучить, понять и запомнить. Чтобы когда-нибудь в будущем добытое знание применить, чтобы элементарно стать интересным образованным человеком. А можно, наоборот, пропить и прогулять, пустить драгоценное школьное время по ветру. И остаться в результате ни с чем – пустышкой дрянной, ничтожеством, никчёмным глупеньким человечком, которого будут потом все обманывать, эксплуатировать, унижать, ноги о которого с презрением вытирать будут… Неужели же ты, сын мой старший, любимый, хочешь для себя такой незавидной участи: прожить жизнь свою кругленьким дурачком?! уродцем слабым, безвольным?! Хочешь?! – ответь!

– Не хочу, – тихо, но твёрдо отвечал Вадик, за живое задетый таким неприятным сравнением. Но слова матушки, жаркие и возвышенные, не возбуждали в нём почему-то ни школьного энтузиазма, ни рвения, других каких чувств. Он не понимал тогда, не мог уяснить, чего от него все хотят: дома – мать, учителя – на уроках.

В школу он ходит и учится, слава Богу, – по мере своих сил и возможностей, разумеется; оценки хорошие получает: четвёрки, а то и пятёрки даже, пусть и не всегда. Чего же, кажется, им ещё надобно?… Не все задачи решает, какие на дом задают? не все стихотворения учит? – да, не все! Но если всё решать и учить – свободного времени совсем не останется – ни минуты!… А когда же тогда жить?! – просто жить, ни о чём не думая?!

Матушка говорит, что уходит время. Действительно – уходит: она тут права. Вадик годов не замечал, не то что часов и минут… А ему без конца талдычат с первого класса про какие-то задачи дурацкие, склонения, спряжения, падежи, про язык поганый, немецкий! Что значат они, придуманные и искусственные, символические, в сравнение с уходящей жизнью живой! чего они в сравнение с ней стоят!… Но ему настойчиво предлагают, чуть ли ни требуют даже поменять её – собственную уходящую безвозвратно жизнь, – на них. Понимай – на пошлые и пустые фантики: ну не смешно ли это?!

Нет уж – увольте! ищите других дураков! А его не трогайте, оставьте в покое! Платить такую высокую плату за ерунду, за фикцию натуральную, за пустышку ученик младших и средних классов Стеблов никак не хотел, не испытывал к тому никакого желания. А то что «ученье – свет, а неученье – тьма» до него тогда слабо ещё доходило…

В шестом же классе случилась другая беда – Вадик увлёкся лыжами. Да так яро, неистово и фанатично делу новому всего себя посвятил, не по-детски самозабвенно, что школа с её программами образовательными, ежедневными тяготами и заботами на целых полтора года отошла для него в глубокую тень и как бы перестала существовать вовсе.

Успеваемость его в этот период резко упала, запестрели тройки с двойками в дневнике, отношения с учителями резко испортились… Катастрофически испортились и отношения с матерью, для которой шестой класс сына стал едва ли не самым тяжёлым в жизни, самым для сердца опасным, стоивший ей стольких слёз, стольких ночей бессонных, покрывший бедную голову её первой старческой проседью…

Спортом, если уж говорить строго, Вадик занимался всегда – сколько себя помнил; занимался где придётся и чем придётся – с такими же шустрыми пацанами как сам, которые в основной массе своей были его взрослее. Гонять ли по улицам мяч или шайбу часами, висеть на самодельном турнике или просто бегать наперегонки, купаться в пруду до одури, до посинения, играть во дворе в салочки – ему было всё равно и всё едино: лишь бы на одном месте не стоять, а шевелиться и двигаться. Энергии мышечной и сердечной, динамической силы в него природой было заложено с лихвой: на десятерых бы, кажется, хватило.

В пятом же классе он сделал первую достаточно робкую попытку хоть как-то обуздать себя, своё бурлящее естество оформить, организовать его, окультурить, если так можно выразиться, пустить своё физическое развитие по одному-единственному руслу: решил заняться спортивной гимнастикой в городской спортшколе. И такое решение опрометчивое Вадик принял, главным образом, под давлением своих дружков – Лапина и Макаревича. А точнее – под воздействием их первых спортивных побед и первой же достаточно громкой славы: про обоих с уважением в голосе упомянули в классе учителя и даже написала однажды их районная многотиражка. Амбициозного и самолюбивого Стеблова это всё подстегнуло здорово, распалило, раззадорило, завело; он, лихой удалец, захотел для себя того же…

И тут будет уместно нам с вами, читатель, ненадолго остановиться и поближе познакомиться с друзьями Вадика, Вовкой и Серёжкой, вкратце живописать портреты и биографии их, которые в школе были тесно переплетены с биографией нашего героя. Автору это будет достаточно просто сделать: двое этих симпатичных и добрых, в целом, парней никогда не имели харизмы, Божией искры в груди, таланта какого-нибудь хоть самого крохотного и завалящего, который и делает из любого смертного личность яркую и неповторимую, как магнитом притягивающую к себе, оставляющую долгую память и шлейф героический. Поэтому в индивидуально-личностном плане школьные приятели Вадика были на удивление серыми и неинтересными, одинаковыми как два одуванчика на лугу или цыплята из инкубатора, про жизнь и дела которых что-то такое особенное вспомнить и рассказать по большому счёту и нечего.

Поразительно, но даже и у некоторых одноклассников-шалопаев Стеблова, что в двоечниках с первого класса ходили, в изгоях у учителей, даже и у тех немногих было “своё лицо”. Они хотя бы удалью и бесшабашностью отличались, поразительным бесстрашием и природной дерзостью молодой, отчаянными на уроках и вне школьных стен поступками и поведением, что так любят девочки во все времена, за что пареньков-удальцов чтят и ценят.