Хотелось чего-то большего, крупного, и как-то Гуря намекнул Амбалу насчет кафе в парке, в котором они однажды, с вечера задержавшись в городе, коротали время.

– А что, Амбал, – рассуждал Гуря, – охрана, можно сказать никакая, один мужичонка никакой дежурит. Оружия я при нем не видел, даже палки какой-нибудь резиновой. Так, только щеки надувает – что-то корчит из себя. Тебе он на раз, точно. Могут работать до часов двух-трех ночи, короче, до последнего клиента. Там у них так и написано. Мы вон со Шнуром до закрытия сидели, так там всего-то пару человек и было. Короче, налетаем, чистим – и ходу. Позади парк – проблем не будет. При входе пара фонарей, да и те то потухнут, то погаснут. Что скажешь?

Амбал предложение Гури выслушал, однако ничего конкретного тогда не сказал и никаких эмоций по этому поводу не выразил. Он снова вернулся к разговору примерно через неделю, начав с вопроса «Что ты там тогда насчет кафе говорил?». Гуря с готовностью, почти слово в слово, повторил сказанное ранее, на что вожак сразу же заметил, что к такому «делу» посерьезней готовиться нужно.

– Тут подстраховаться надо. Оружие какое-нибудь заиметь. Оружие – это сила. Кого хочешь на место поставит.

Сказав последнюю фразу, он замер на какое-то время, видимо, что-то обдумывая или давая возможность обдумать свое предложение напарникам, а затем резко повернулся к Гуре:

– Охотничье ружье у кого-нибудь в селе есть?

– Да почти у всех, – как-то весело ответил тот. – Ты что? У нас же лес кругом, браконьерит, наверное, каждый второй, чтоб ты не сомневался.

– А у самих-то?

– А у самих нет, – вроде сокрушаясь, сказал Гуря.

Шнур в подтверждение сказанного приятелем отрицательно покачал головой.

– Вот и правильно, все правильно, – как-то отстраненно произнес Амбал, словно говорил об одном, а думал совершенно о другом, но уже спустя несколько секунд, мгновенно выйдя из раздумий и снова глядя на Гурю, уверенно произнес:

– Значит, надо потянуть у кого-то. Только красиво надо, без шума. Есть кто-нибудь на примете?

– А ты что ж, с ружьем по городу ходить будешь? – отчасти удивленно, отчасти иронично спросил Шнур, пытаясь обратить на себя внимание.

Амбал, нахмурив брови, презрительно глянул на него:

– Не твоего ума дело.

Резкие слова, брошенные вожаком, обидели Шнура – он отступил шаг назад и замолчал.

С самой первой встречи с Амбалом он видел, что тот больше доверяет Гуре: и советуется с ним, и прислушивается к его мнению. Предложения же Шнура чаще всего просто игнорировались либо выслушивались с нескрываемой иронией, даже насмешкой.

А чем Гуря лучше? Они же ровесники. Они ж неразлейвода-кореша. С ранних лет знали друг друга, дружили. Да и биографии их тоже во многом похожи. Правда, если Гуря с рождения воспитывался матерью, но все-таки смутно помнил отца, уехавшего куда-то вроде как на заработки, когда сыну было лет десять, и больше не появившегося в селе, то Шнур своих родителей вообще не знал. До шестнадцати лет он прожил со своей бабкой, матерью отца, которая в год своей смерти сделала его совершеннолетним и в прямом, и в переносном смысле. В один год он как раз получил паспорт и тогда же, после кончины бабки, вынужден был самостоятельно строить свою жизнь.

Конечно же, причина его сиротства долгое время не давала ему покоя, но бабка, еще при жизни, так и не смогла внятно растолковать ему эту причину. По крохам собранная Шнуром темная история, связанная с отсутствием у него родителей, имела несколько совершенно разных версий, впрочем, заканчивавшихся одним и тем же печальным финалом. Рождением его в местах, не столь отдаленных, где и отбывали наказание люди, давшие ему жизнь, а затем и их смертью там же. Причем смертью с интервалом во всего лишь в несколько дней, хотя отбывали они наказание в совершенно разных заведениях. Тонкостей столь грустного финала, конечно же, никто бабке Шнура, впоследствии забравшей его на воспитание, не рассказывал.

Финал этот, впрочем, дал старт. Старт жизни Шнура не в тюремных стенах, а в доме бабки, которая, как ни старалась, так и смогла сделать эту жизнь мало-мальски счастливой. Да и как? После шестидесяти государство преподнесло женщине, весь свой век тяжело трудившейся в поле, потерявшей мужа в тридцать седьмом, пережившей войну на оккупированной территории, подачку в виде мизерной пенсии, а судьба к тому времени в прямом смысле согнула труженицу так, что разогнуться до смерти она уже не смогла. И то хорошо: пусть и недоедали, но с голоду не пухли.

С ранних лет внук, в силу своего сиротского существования, подвергался унижениям и оскорблениям со стороны других детей, особенно в школе. Долговязый, худой, болезненный, Шнур, собственно, вначале названный Шнурком за сутулость, безобидность, терпеливость, молчаливость, вместе взятые, долгое время молча сносил удары судьбы и не решался ответить обидчикам. Но однажды, когда ему вот-вот должно было стукнуть тринадцать, его терпение лопнуло. И он ответил. Да так ответил, что обидчик его около двух месяцев пролежал в больнице с несколькими переломами, полученными от ударов арматурой, а сам виновник нанесенных травм загремел на год в колонию для несовершеннолетних.

Само собой, при разбирательстве мало кто обратил внимание на то, что агрессия у Шнурка, словно гнойный нарыв, копилась долгие годы, полные обид, унижений и насмешек, что была она ни чем иным, как внезапно пробудившимся обыкновенным чувством собственного достоинства, что всякое терпение когда-нибудь да заканчивается. Шнурок на подобной философии внимания не заострял, а к бабке, лишь час от часу глубоко вздыхавшей да вытиравшей платком глаза, нос и губы, особо никто и не прислушивался.

Зато, вернувшись через год домой, Шнурок стал Шнуром, да и то не для всех, а для избранных. Например, Гури. С его возвращением исчезли и нападки на него. Скорее всего, даже не потому, что в его биографии появился криминальный опыт, а потому что в селе уже знали, что на насмешки и издевательства можно получить ответ. Пусть не самый достойный, пусть подловатый, пусть исподтишка, но ответ, после которого придется подождать, пока сломанные кости обратно срастутся.

Жизнь и воспитание, вернее, перевоспитание в колонии каким-то странным образом подействовали на Шнура. Стремление жить честно, к коему призывали воспитатели и надзиратели, очень быстро отступило перед другим воспитанием, гласившим, что в этой стране честно нормальных денег не заработаешь, да и авторитет, впрочем, тоже. Особенно человеку с клеймом. А раз так, то чего, спрашивается, пуп рвать. Есть много других способов для вполне себе нормального существования. Да и много ли Шнуру вообще-то нужно? В принципе, не так уж и много.

Вот так и окрепла дружба Шнура и Гури, основанная на, в общем-то, схожих ценностях. Вот так и полетели дни, месяцы, годы беззаботной, а потому вполне нормальной, по их мнению, жизни.

И теперь вот в эту самую дружбу, в эту самую жизнь, словно клин в дубовое полено, все глубже и глубже впивается и впивается какой-то чужак. Да мало того, что впивается, начинает потихоньку разрывать полено на две части. Разрывать бесцеремонно, нагло, можно сказать, по-живому, вроде и не замечая Шнура.

«Да кто он такой, этот Амбал? – иногда подтачивал сознание Шнура червь обиды. – Я даже не знаю, откуда он взялся, где живет, даже как его зовут по-настоящему».

Однако обида подступала и отступала, и Шнур снова возвращался к мысли, что, в общем-то, то, что поручалось ему, когда они шли на «дело», все-таки делать было попроще и не так рискованно, как Гуре и особенно Амбалу. Именно это обстоятельство Шнура вполне устраивало и останавливало, когда ему вдруг очень хотелось справедливости в отношениях с приятелями.

– Короче, Гуря. Ружье нужно достать тихо. Рисковать, конечно, не надо, – продолжал Амбал, уже не отвлекаясь и четко видя порядок дальнейших действий.

– Не боись, – самоуверенно ответил Гуря. – Я уже даже знаю, где ружьецо возьму, – он замешкался. – Только как же с ним? Оно же длинное?