С женою он расстался больше десятка лет назад, прожив с ней около двух годков. Детей на свет, уж непонятно по чьей вине или какой другой причине, они не произвели, а потому расстались молча, без ссор и претензий, без ругани и укоров, без лишних слов. Жена уехала к родителям в соседнее село, мать, подкошенная недугом, окончательно слегла, а Шнур все больше и больше начал заглядывать в бутылку, пытаясь найти в ней ответы на множество возникавших в его жизни вопросов. Случалось, ответы приходили по мере увеличения количества потребляемого алкоголя, но каким-то странным образом улетучивались с протрезвлением и наступлением похмелья. И этот круговорот, образуя жизненную воронку, все глубже затягивал опустившего руки незадачливого бывшего главы семьи и непутевого сына.

С уходом жены и болезнью матери Шнур остался полноправным хозяином в своем доме. Правда, слово «хозяин» подходило к нему чисто теоретически. Хозяин должен заниматься хозяйством, а у Шнура, кроме как переночевать в своем захудалом деревянном доме, который за неимением нормального фундамента с каждым годом все больше и больше заваливался набок, никаких других желаний по его благоустройству не возникало.

Копание в земле его тоже не прельщало. Стоило ли днями корячиться с лопатой, выращивая хилый урожай, который каждый год почти полностью пропадал на их подтапливаемом водой огороде. Пока мать могла передвигаться, она еще как-то боролась с этим, днями пропадая на грядках. Теперь же, когда управление домашним хозяйством целиком легло на плечи Шнура, земля, когда-то любовно обрабатываемая матерью, превратилась в сплошное пестрое море сорных трав, перекатывавшихся волнами под порывами налетавшего ветра.

Соседи на первых порах пытались настроить новоиспеченного горе-хозяина на трудовые подвиги, мол, без труда не выловишь и рыбку из пруда; умение и труд все перетрут. Даже сообща помогали обрабатывать огород, воспитывая и наставляя, так сказать, личным примером, но очень быстро поняли, что все их потуги разбиваются о слабохарактерность и отсутствие силы воли подопечного, которые в быту называется ленью. Да, Шнур часто слышал упреки и причмокивание соседей, так и не смогших скрывать отчаяние при виде заросшего Шнурового огорода. Где-то в душе ему было стыдно перед добрейшими людьми, столько сил положившими на то, чтобы сделать из него трудоголика, но каждый раз это чувство сначала притуплялось, а после и совсем испарялось, лишь появлялась у него возможность хорошенько отдохнуть, другими словами говоря, выпить.

Работы в селе не было. Да и не искал ее особо Шнур. Конечно, пытался подрабатывать по всяким мелочам то в своем, то в соседних селах: кому дров напилить-наколоть, кому что перенести-перевезти, кому по строительству подсобить. Это если уж сильно прижмет. Не умирать же с голоду. Еще и мать как-никак на попечении. Но чаще шел он на такие жертвы еще и для отмазки, как говаривал сам Шнур, чтоб соседи не приставали да участковый косо не смотрел.

Он, участковый, грузный такой дядька-майор с пышными усами a la Тарас Бульба, своим старомодным мотоциклом вздымавший пыль на сельских дорогах, в последнее время все чаще и чаще стал захаживать в дом Шнура, радости ему такими посещениями, естественно, не принося. В чем аборигенам, как назвал их Амбал, и везло, так это в том, что участковый все-таки был не из местных, жил в райцентре, а в село наезжал раз, от силы два в неделю. А как иначе. Шутка ли сказать, обслуживать восемь сел. Тут, как и крути, а такое количество сел на семь дней в неделю никак не накладывается.

И все-таки чуть ли не каждый его приезд обязательно знаменовался посещением Шнурового дома. Вот привязался, так привязался. Ходит, чуть ли не на пятки наступает. И все – предупреждаю да предупреждаю. Что предупреждаю? Сначала поймай да предъяви. Предупреждает он. Предупреждатель.

Больше, правда, участковому приходилось общаться не со Шнуром, а с его матерью, так как она в силу болезни всегда была дома. «Ой, глядите, – все говаривал он, – беда рядом ходит. Это ему еще повезло, что Союз распался, а то б давно уже баланду в тюряге жрал. Тунеядец». На что мать всегда одинаково отвечала: «Так ведь при Союзе работа была, колхоз был. А нынче что?». «Ну, смотри, смотри», – лишь и оставалось подводить черту в разговоре участковому, складывая чистые листы бумаги в видавшую виды папку и оставляя на одном из них на столе свой номер телефона: «Звони, если что».

Звони… В доме Шнура отродясь телефона не было. Соседи, правда, раз на день забегают, проведывают. Сочувствуют, что сын жизнь свою под откос пускает. Если что, и позвонят куда следует. Только жаловаться им она не будет, и звонить никуда она тоже не будет. Эх, если бы могла, подсыпала бы песочку на скользкую дорожку, по которой сын ее катится. Если бы… А так, что говорить. Уж как сложится, так и сложится.

Незнакомец, подсевший к Шнуру и Гуре в забегаловке, словно в воду глядел: друзья-собутыльники действительно давно уже не воспринимали труд как способ заработка и не гнушались тайком по ночам пройтись по сельским дворам, сараям и погребам в поисках какой-нибудь живности и прочего, что можно было после загнать, обменять, пропить. Да элементарно съесть.

Как-то они таки попались, переполовинив содержимое погреба в одном из дворов соседнего села. Большую часть украденного припрятали в лесу, однако кусок сала и пару банок с огурцами прихватили с собой, на закуску. Ничего особенного, они частенько так делали. Кто бы тогда мог подумать, что именно эти проклятые банки, вернее, крышки с уже открытых банок, небрежно брошенные на пол в летней кухне, станут главным доказательством совершенной ими кражи.

Ближе к полуночи, когда Шнур и Гуря уже принялись отмечать столь удачно проведенную операцию, в дом, как гром среди ясного неба, нагрянул все тот же усатый участковый a la Тарас Бульба, а с ним еще один человек, по виду гражданский, в короткой кожаной куртке с черной сумкой наперевес.

– Выпиваем? – иронично бросил Тарас Бульба, внезапно появившись в дверном проеме летней кухни.

– Отдыхаем, – поправил его Шнур, повернувшись к двери и откинувшись на противно заскрипевшем стуле.

– И закусываем? – все так же нарочито удивляясь, продолжил свою ироничную игру участковый. – Интересно, и чем же мы сегодня закусываем?

Гуря напрягся, но решил держать марку:

– Тем, что на огороде выращено непосильным трудом.

Еще не договорив до конца фразу, он тут же начал жалеть о сказанном, увидев, как на глазах суровеет лицо майора, сходятся к переносице брови, становится грозным его взгляд. Наблюдения подтвердили и металлические нотки в голосе Тараса Бульбы, отчего непринужденный вид Гури и так и не успевшая окрепнуть в нем бравада мгновенно испарились:

– На чьем?

Гуря почувствовал – назревает гроза – и попробовал включить дурака:

– Не понял?

– На чьем огороде, говорю?

– Ясное дело, на чьем.

Участковый больше не стал продолжать дискуссию. Всем своим видом он показывал, что шуточки закончились. Он посмотрел на гражданского с сумкой и молча кивнул ему. Тот сразу же выступил на несколько шагов вперед, встал посреди летней кухни и осмотрелся. Буквально спустя несколько секунд взгляд его упал на валявшуюся под столом металлическую крышку с недавно открытой банки. Гражданский поднял ее, повертел в руках и, улыбаясь, словно бы нашел какую-то раритетную вещь, воскликнул:

– Вот! Это именно то, что нужно!

Тут же, порывшись в своей сумке и достав из нее закаточный ключ и лупу, он начал внимательно осматривать то крышку, то сам ключ, что-то мурлыча себе под нос, затем посмотрел на Тараса Бульбу, улыбнулся и, утвердительно покачав головой, подытожил:

– Они.

– Точно? – чувствовалось, что майор сказал эти слова больше для убедительности, нежели что-то уточняя.

– Семеныч, обижаешь! Даю гарантию, что вывод экспертизы будет положительным.

– Ну, ты гений! – восхищенно произнес участковый, проведя рукой по своему могучему затылку. Его суровость вмиг исчезла, а на лице выросла широкая улыбка. На мгновение могло показаться, что сейчас в летней кухне никого, кроме них, нет и в помине, что они забыли о Гуре и Шнуре, и вообще о том, что стало причиной их появления здесь.