На столе появилась закуска.

— Садись ко мне, Поля, — предложил Кулеш.

Она села рядом с ним. Он налил. Чокнулись, выпили. Кулеш понюхал корку хлеба.

— Приятная самогоночка? Правда? Своя. Люблю я ее.

Он закусил хлебом и салом, обнял правой рукой Пелагею за плечи.

— Эх, Поля! Выгнал тебя старый Мосол (это была кличка Карпа Маевского). Но ты не горюй.

Пелагея отодвинулась. Лицо ее густо покраснело.

— Да кто это тебе сказал, что он меня выгнал?

— Люди.

— Люди… Ты у меня спроси, коли пришел ко мне. Сама я его бросила. Карп — человек, как человек, жить можно. Он уже приходил просить, чтоб я вернулась. Да дочка у него больно умная, учительша эта. Терпеть не могу эту занозу. Подхватила где-то еврейского мальца и нянчится с ним, за сына выдает.

— Что ты говоришь? — удивился Кулеш. — Значит, она замужем не была?

— Да черт ее знает. Может, она десять раз замужем была. Но дитя это не ейное. Хотела она мне голову задурить, но я не из таких: с первого дня разгадала, в чем дело. Она: «сыночек, сыночек» — и так и сяк, а у самой молока-то нет и не было. И запеленать ребенка не умела и чем кормить не знала, а дитя имя свое долго не понимало — не то имя. Да и слепому видно, что это еврейское дитя. Только дурной батька не догадывается и все еще верит ей.

Кулеш довольно засмеялся и, подвинувшись ближе к Пелагее, снова обнял ее.

— Умная ты, Поля. Тебя вокруг пальца не обведешь.

— А ты хотел обвести? Мало каши ел.

— Что ты? Чего нам дурачить друг друга? Мы с тобой по-свойски, по-семейному, как говорят. Правда ведь? — Он налил еще. — Слушай… к слову пришлось… Болтают в деревне, что к Мосолу заходят партизаны. Правда это?

— Сам же говоришь, что болтают. Значит, болтовня и есть, — ответила Пелагея, насторожившись. — Никаких партизан я не видела, да и не было их. Думаешь, Карп такой дурак, чтобы связываться с каким-нибудь Лубяном? Он поумней тебя: припомни, когда и кто обдурил его? А никогда. То-то и оно. Вот только у племянницы его, Христиной дочки, так партизаны с языка не сходят: все грозится к ним уйти. Из-за этого я и сбежала от них. Кто-то сказал, что с похорон она к партизанам ушла. Ну, я и струхнула. Думаю: чего это я буду из-за кого-то свою голову подставлять?

Кулеш слушал ее очень внимательно и понимающе кивал головой.

— Но никуда она не ушла, только балаболит да людей с толку сбивает.

— Жалко тебе Мосола? Скучаешь?

Пелагея засмеялась.

— Было бы по чему скучать! Только и название, что муж…

— Ах и баба! — с восхищением воскликнул Кулеш и погасил лампу…

Он вышел от нее в полночь, когда только в бывшей школе, у полицейских, светил огонек — он никогда у них не гас. Снег перестал идти. Только с запада дул резкий влажный ветер и приносил тот характерный запах, по которому узнаешь, что близится весна.

Кулеш на этот раз не оглядывался и шел не так быстро. Ему не хотелось возвращаться домой, где, он знал, жена встретит его руганью. Ей очень не по душе были эти ночные отлучки, исчезновения на два-три дня и особенно то, что он приносил домой деньги и вещи, не умея объяснить, откуда все это берется. Совсем недавно он «искренне признался», что связан с партизанами, жена немного успокоилась и потребовала подробного отчета о его делах.

«Дура! — с злобой вспомнил он последний разговор с женой. — Отродье Маевских! Погоди, мое возьмет, я с тобой рассчитаюсь! Я покажу тебе партизан!..»

Но, пройдя несколько шагов, он с тревогой подумал:

«А возьмет ли? Кто выиграет? Черт их знает! Хвалились, кричали, что Москву возьмут, а им, рассказывают, морду под Москвой набили…

Однако разумный ты человек, Матвей Денисович, — спустя минуту решил он, довольно потирая руки. — Голова! Правильную дорожку выбрал. Кто проиграет, кто выиграет — черт с ними!.. А ты всегда в выигрыше будешь… Тонко… Хе-хе… — Он посмотрел на школу: — Вас, голубчики зайцы, как вернутся советские, — на первую осину… А Матвей Денисович в самую последнюю минуту может туда, в лесочек, податься — выполнить желание жены, — и его примут. А теперь? Кто вы даже и теперь? Пешки, чурбаны, холуи. А я? Я управляю вами. Одно мое слово, — и вас не будет тут, да и деревни не будет. Меня сам господин комендант приглашает присесть, шоколадками и сигаретками угощает, каждого совета слушается. Ну, а что вы делаете, зайцы? Самогонку пьете и за свою шкуру дрожите. А кто партизан выследил? Я… все я… Вот, к примеру, сегодня… Пустяковое дело, конечно… Но вы полгода торчите тут и не видите, что у вас под носом еврея растят, Хе-хе… За твою ласку, Полечка, я окажу тебе услугу. Денька через два-три учительшу эту с ее приемышем за ножки повесят. Вот так… кхе…»

Страшный человек шел ночью по деревенской улице, страшнее тех, что сидели в школе, и даже тех, которые были в комендатуре. То — открытые предатели, открытые враги, а это «свой человек», Матвей Кулеш, которого все считают тихим, хорошим. И никто не знает, что человек этот всю жизнь думал только о себе, о своей шкуре и за право существовать готов продать родного отца. Когда его односельчане, товарищи, родной брат умирали за родину, он трое суток пролежал в Черниговских болотах, дожидаясь гитлеровцев. Он сам пошел к ним, предложил свои услуги, поставив только одно условие — работать он будет тайно. Они охотно согласились и целый месяц обучали его в специальной школе. И вот он работает, служит…

В печке ярко горели дубовые древа. Красно-синее пламя гудело, облизывая толстые поленья. Свет от печки падал на пол конусом, освещал противоположную стену. По стенам прыгали причудливые тени.

Перед печкой, на полу, расположились трое полицейских. Двое сидели друг против друга, поджав под себя ноги, третий лежал на животе, раскинув руки.

Спертый воздух комнаты был наполнен запахом перегорелого спирта, грязного человеческого тела, прелых портянок и гнилого дерева

Митька Заяц сидел в одной нижней рубашке с оторванным левым рукавом. Его собутыльник, Храпкевич, был в кожухе. Между ними лежала черная классная доска, и на ней стояли три бутылки самогона, в беспорядке валялись хлеб, сало, луковицы, немецкие сигары, обрывки бумаги.

От света печки лица полицаев казались неестественно красными, черты расплывались, и они были странно похожи друг на друга, как двое близнецов.

— Оттащи ты эту свинью. Воняет, — сказал Митька Заяц товарищу.

Храпкевич посмотрел на лежащего, брезгливо поморщился и ответил:

— Да ну его к черту! Надрался — пускай подыхает, — но, подумав, повернулся и, упершись ногами лежащему в бок, откатил его от себя, а потом взял кожух и накрыл им следы рвоты.

Заяц засмеялся.

— Вытри все его кожухом, пусть завтра чистит, свинья этакая. Не умеет пить… А пить нужно уметь. Пускай у меня поучится, сопляк. Я ведро выпиваю. Во-о-о! — он взял бутылку и, откупорив ее, направил горлышко в свой широкий открытый рот.

Забулькала жидкость. Судорожно задергался острый кадык.

— У-у, бык какой! Налей и мне.

Заяц протянул ему бутылку. Храпкевич налил себе в консервную банку, поднял ее и горько усмехнулся:

— Жри, Степан, все одно сдохнешь. Это мой покойник-батька всегда так говорил. И подох на Соловках.

— Ну, мы на Соловки не попадем!

— Нас тут повесят, как собак. Как старосту Липского — на колодезном журавле.

— Пошел ты… гад такой!.. — закричал Заяц. — Пока меня, так я раньше…

— Фьють! — свистнул Храпкевич. — Руки коротки!

— Не коротки.

— Копотки, дружок. Всех не перевешаешь. Слышишь? Поймай их в лесу! А они в лес уйдут. Эх, ты! Не понимаешь ты этого и ничего не видишь за бутылками. А я вот понял после случая с Бугаем… Если и Бугай был за них, так кто ж тогда не за них? Кто? Скажи мне!..

— Покончат с теми, замолкнут и эти, душа из них вон. Замолкнут! Новая власть наведет порядок. А пока что — пей, гуляй, Митька! Слышишь ты, икалка?

Заяц схватил новую бутылку, но Храпкевич протянул руку и придержал ее.