— Наведут порядок… На-ве-е-едут, — протянул он. — Но ценой наших голов. Вот затолкали нас в эту щель — и жди, как вол обуха. Жди, когда Лесницкий перережет нам глотки. Что мы? Горстка! А ты — «пере-е-е-вешаю!» Дурень! Перевешай их! Эх!..

— Замолчи ты, баба! — крикнул Заяц и ударил кулаком по доске.

— Не могу молчать! Ты боишься смерти, и я боюсь. Я жить хочу, жить. Слышишь ты? Я одиннадцать лет дожидался этого часа. Я хозяином хочу быть! А теперь я кто? Холуй. Фрицы мной от партизан загородились. А я жить хочу!

— Так иди ты к черту, на все четыре стороны! Кто тебя держит? И не растравляй мою душу! Я гулять хочу! Пить! Я хочу так пожить, чтобы искры посыпались, чтоб на том свете не гнить. Наплевать мне на все! Дай бутылку! — Заяц выхватил бутылку и, откупорив ее, снова начал пить.

Храпкевич замолчал и внимательно посмотрел на него. Когда Заяц кончил пить, он, уже спокойно, сказал:

— Я, может, и ушел бы, если б не Лесницкий. Понял? Одиннадцать лет я охотился за ним. Два раза стрелял. И вот снова он. Опять не дает мне жить. Опять я боюсь его. А ты говоришь — наша взяла. Моя возьмет тогда, когда я увижу его на осине. Посмотрел бы и пошел — хозяйством обзавелся, женился. Жил бы, как папаня мой. Но не дождаться мне этого, нет, не дождаться. Задавят они меня…

— Дождешься, — буркнул Заяц, разрывая зубами большой кусок сала.

— Не-е, — протянул Храпкевич и наклонился к Зайцу: — Слушай… Третью уже ночь, когда стою часовым, белого котика вижу: подбежит и мяукает возле ног. Я его сапогом — не попадаю, штыком — не достаю. Я даже стрелял по нему… Помнишь, вчера тревогу поднял? Не попал. Что это такое?.. А-а?.. Что? Смерть это моя, смерть.

— Замолчи ты, псина! Пошел вон, гад! — испуганно закричал Заяц и, схватив кружку с самогоном, бросил ее в Храпкевича. — С тобой не гуляешь, а… панихиду служишь по самому себе. Не задушил он тебя, кот этот, труса такого!

Храпкевич поднял кружку, поставил ее на доску, немного помолчал, а потом засмеялся неприятным, злым смехом.

— Хи-хи… Боишься? Боишься… Вот тебе и наплевать на жизнь… Эх ты, Заяц! — Он перегнулся через доску, наклонился к Митьке и злорадно зашептал: — Мы все боимся… Мы все зайцы… И фашисты боятся… И не знают, что делать! Дураки! Да разве ж это работа — детей по ночам расстреливать? Это все равно, что бомбами пожар тушить. Их гладить нужно, голубить… Знаешь, как коня ловят? Кось, кось, — да и за гриву. А потом можно уже и по морде. Вот как. А мы боимся и потому не можем поймать… А вот он не боится… Он нас не боится.

— Кто он? — пьяно покачивая отяжелевшей головой, спросил Заяц.

— Батрак мой, Пашка Лесницкий. Сидит себе в лесу и о каждом нашем шаге знает.

Заяц схватил Храпкевича за воротник. Храпкевич увидел его пьяные, налитые кровью, как у быка, глаза, испугался и, опустив свою руку на его сжатый кулак, тихо попросил:

— Брось, Митя! Чего ты бесишься? Брось… Давай лучше выпьем. Я тебе интересную новость расскажу… Ну?..

Митька неохотно разжал пальцы, выпустил его воротник.

— Ну?

— Что ты занукал?

— Новость говори.

— Новость? Слушай… Знаешь ты Карпа Маевского? Из нашей деревни?

— Пасечник?.. Кто его не знает!

— Вот, — Храпкевич сделал длинную паузу, а потом наклонился и таинственно прошептал: — Еврей прячется у него.

Митька Заяц даже подскочил.

— Брешешь, гад!

— Сам слышал в комендатуре. Завтра приедут за ним. Правда, маленький… Дочка Карпова, учительша, принесла…

— А-а-а, — многозначительно протянул Заяц и быстро поднялся. — Пошли!

— Куда?

— Туда.

— Слушай, Митька, нельзя… Завтра сам комендант приедет, а мы можем спугнуть птичку. Как бы не улетела…

— От кого? От Митьки улетит? Эх ты, гад ты, гад, плюгавец, сухотка несчастная!.. Улетит! Сам ты улетишь к своей прабабке! Давай кожух!

Он накинул кожух на плечи и в одной нижней рубахе с оторванным рукавом, без оружия, вышел из здания школы, оттолкнув стоявшего у дверей полицейского-часового.

Храпкевич захватил револьвер, подпоясался широким немецким ремнем и уже на улице догнал Зайца.

— В рукава хоть вдень… Власть! — иронически бросил он.

Заяц не обратил внимания на его слова и размашистой, пьяной походкой продолжал свой путь.

Был тот час вечера, когда в деревне, поужинав, укладывались спать — при немцах долго не засиживались: не было керосина.

Калитка у Маевских была заперта. Но это не остановило Зайца. Он отступил шага на два назад и с размаху ударил по ней своим тяжелым сапогом. Затрещали доски. Он ударил еще раз.

От этих ударов в хате все насторожились.

— Кто там? — спросил больной Карп и в одном белье быстро слез с печи.

Люба растерянно оглядывала хату, выискивая подходящее место, чтобы спрятать томик Маяковского, который она читала.

Татьяна мыла посуду. Услышав удары, она вытерла полотенцем руки и направилась к дверям.

— Куда ты? — остановил ее отец.

Она вернулась и пристально посмотрела на него,

— Я открою им двери.

— Я сам, Таня.

— Одевайся. Я знаю, — сказала она и, снова взглянув на отца, вышла в сени. Там она нагнулась, подняла половицу, достала из-под не© что-то завернутое в промасленную тряпку, развернула и спрятала под платок.

Громко застучали в дверь. По ругани Татьяна узнала голос Зайца. Она быстро отодвинула засов и стала за дверью. Полицейские, не заметив ее, стремительно вошли в хату. Она пошла за ними.

Заяц, не останавливаясь, направился к кровати, откинул одеяло и, грубо схватив сонного ребенка за ручку, поднял его. Мальчик проснулся, личико его перекосилось от боли, он беспомощно взмахнул другой ручкой, засучил ножками.

Люба первой бросилась к полицаю, ухватилась за Виктора.

— Пусти ребенка! Пусти! — закричала она. — Что ты делаешь?

Карп положил свою жилистую руку на руку полицейского и приказал спокойно, но сурово:

— Положи ребенка! Вояка!

Митька свободной рукой сильно толкнул старика в грудь.

— Прочь! Нам за таких, как ты, не раз голову намыливали… Покою нет. Я вас всех!.. — он с ожесточением выругался и тряхнул ребенка.

Татьяна, незаметно обойдя незнакомого полицейского, стоявшего молча посреди хаты, подошла к Зайцу и, высунув из-под платка руку, поднесла к его лицу револьвер.

— Пусти, сволочь! — тихо сказала она.

Митька от неожиданности икнул, вытаращил глаза и разжал свои железные пальцы. Люба подхватила Виктора, и он закричал, как кричат дети от очень большой боли. Этот крик ножом полоснул по сердцу Татьяны. Она не помнила, как нажала спусковой крючок, не услышала даже выстрела: в это мгновение сзади раздался грохот, и она обернулась. По полу катались, сцепившись, отец и второй полицейский. В руке полицейского был зажат револьвер. Но старик крепко держал эту руку, не давая полицейскому поднять ее и выстрелить. Татьяна ударила сапогом по руке полицейского. Полицейский застонал и выпустил оружие. Она ногой оттолкнула его к дверям. Увидев это, Карп отпустил полицейского и начал подниматься, тяжело дыша, держась рукой за сердце.

Татьяна на мгновение растерялась. Возможно, она и не решилась бы выстрелить во второй раз, если б не тихое приказание отца:

— Стреляй гада!

Храпкевич дико закричал. Она выстрелила три раза и увидела, как тело его сначала подскочило, потом судорожно задергалось и вытянулось.

Татьяна застыла, не в силах отвести взгляд от убитого. Пальцы ее сами собой разжались, и револьвер стукнулся об пол. Этот стук заставил ее очнуться, она оглянулась и услышала голос отца:

— Собирайся скорей, Таня… Скорей!

Старик торопливо одевался; Люба укутывала Виктора.

— Двух человек… сразу… я…

Карп бросился к дочери, схватил ее за плечи.

— Нелюди!.. Нелюди это! Собаки… А собакам собачья смерть. Собирайся скорей! Слышишь ты?

Люба протянула ей полушубок, платок. Татьяна сразу все поняла. Она подняла револьвер, сунула его в карман полушубка, оделась и взяла с кровати уже закутанного Виктора.