Нужно заметить, что осенью 1831 года Языков поступил было на службу в Москве, в межевую канцелярию; но, разумеется, скоро должен был заметить, что служба, какая бы то ни было, не в его характере, и вот едва прошло полгода, как он, почти не являвшийся в канцелярию, стал уже тяготиться ею и решился выйти в отставку. «Выйду в отставку, — писал он 30-го июля 1832 года к Вульфу, — и давай бог ноги (из Москвы) снова восвояси (т. е. в деревню), и уже навсегда: пора мне усесться на одном месте. Кочевая жизнь не благоприятствует поэтической деятельности в России; вероятно, она-то и причина тому, что нет у нас ни одного поэта из цыганов!..» Обращаясь в том же письме к литературе, Языков говорит: «Последняя глава „Онегина“ — одна из лучших во всем романе, как мне кажется. А какова сказка о царе Салтане? Это верх совершенства: высота недосягаемая почти что всем нашим поэтам». Мы не знаем, застал ли Пушкин в селе Языкове своего приятеля, но, во всяком случае, путешественник-поэт пробыл здесь дня два и поспешил в Оренбург…[231] Разумеется, здесь не место следить за всеми переездами нашего путешественника, скажем коротко: Пушкин проездил по Оренбургским степям не более одного месяца и, пробыв на обратном пути несколько недель в Болдине, 28-го ноября 1833 года[232] вернулся в Петербург, везя с собой: «Сказку о рыбаке и рыбке», «Медного Всадника», «Историю пугачевского бунта» и несколько мелких лирических произведений. Лето 1834 года поэт проводит в Петербурге за изданиями своих произведений, и притом один, так как семью он отправил еще весной в Калужскую губернию. В августе месяце — Пушкин съездил за ними, а осенью прилетел в Нижегородскую деревню, «где, — как он сам выражается в письме к одному приятелю, — управители меня морочили, а я перед ними шарлатанил и, кажется, неудачно». Дело в том, что Пушкин, по свидетельству его биографа, «принял уже на себя распоряжение всем достоянием своей фамилии, которая видела в нем теперь главу свою и человека, способного поправить дела, довольно запутанные долгим небрежением». Между тем труд, подъятый Пушкиным на свои рамена по устройству хозяйственных и финансовых дел всей его фамилии, был громаден, да и едва ли ему по силам. Нижегородское имение, составлявшее главный источник к существованию его родителей, было чрезвычайно запущено: сам Сергей Львович, старик во всех отношениях пустой и неспособный ни на что, кроме как на ведение гостиной жизни, да на сочинительство сладеньких сентиментальных стишков, ни разу не был в Болдине — впрочем, если б и посетил его, то едва ли бы установил порядок в хозяйстве. Сын его, Александр, во всю жизнь не получил от отца 500 руб. ассигнациями, зато немало имел от него «жалких писем» на разные случаи в своей жизни… Наконец, когда Александр Сергеевич женился и обстоятельства вынудили его серьезно заняться устройством как собственных, так и отцовских дел, он, по усиленным просьбам Сергея Львовича, взял на себя заведывание и нижегородским имением. По просьбе Пушкина, туда отправился некто Рейхман, честный немец, некогда бывший гувернером в семействе Вульф, а потом присматривавший за хозяйством в их имении, Малинниках. Рейхман, однако, лишь только ознакомился с состоянием хозяйства болдинского, пришел в ужас и бежал оттуда назад в Малинники. Тут неудача. Пушкин просит родителей поселиться, в видах сокращения расходов, года на два, на три в Михайловское — отец сердится: ему, привыкшему проводить дни свои в петербургских гостиных, представляется переселение на житье в деревню делом постыдным, ужасным… С Болдина нет доходов, и Сергей Львович ворчит, что сын его грабит… Все это — печальные подробности, но для полного знакомства с жизнью нашего поэта, для совершенного уяснения себе всех обстоятельств, среди которых довелось ему трудиться, далеко не лишнее знать и эти подробности. Право, невольно веришь лицам, близко знавшим Пушкина и его обстоятельства денежные, семейные и положение в обществе, совершенно веришь им, что еще года за три, за четыре до января 1837 года над Пушкиным скоплялись всякого рода невзгоды и все как бы толкало его под смертоносную пулю… Но послушаем Пушкина. Он нам сам расскажет в письме к «своему дорогому другу», владелице Тригорского, некоторые печальные подробности своих хозяйственных и семейных дел: «От всего сердца благодарю вас, дорогая, добрая и уважаемая Прасковья Александровна, за то письмо, которое вы были столь добры написать мне. Я вижу, что вы сохраняете ко мне чувство прежней дружбы и участия. Я буду откровенно вам говорить о Рей-хмане. Он мне известен за человека честного, а в настоящее время мне только этого и нужно. Я не могу доверять ни Михаиле, ни Пеньковскому, потому что первый известен, а второго я не знаю [233]. Не имея намерения поселяться в Болдине, я не могу и думать о восстановлении этого имения, дошедшего, сказать между нами, до совершенного разорения; я одного желаю: чтобы меня не обкрадывали и чтобы я мог уплачивать в ломбард проценты. Улучшения возможны впоследствии. Но успокойтесь: Рейхман пишет мне, что крестьяне в таком жалком состоянии и дела ведены до того плохо, что он не решился взять на себя управление Болдином и, в настоящее время, находится уже в Малинниках[234]. Вы не можете вообразить, как тяготит меня управление этим имением. Нет никакого сомнения, что спасти Болдино необходимо, хотя бы только для Ольги и Льва, которым в будущем предстоит нищенство, или, по меньшей мере, бедность. Но я сам не богат, я имею собственное семейство, которое зависит от меня и которое без меня впадет в крайность. Я взял имение, которое, кроме хлопот и неприятностей, ничего мне не принесет. Родители мои не знают, что они в шагах в двух от совершенного разорения; если бы они могли решиться пробыть несколько лет в Михайловском, дела могли бы поправиться; но этого никогда не будет[235]. Я рассчитываю увидеть вас это лето и, разумеется, остановиться в Тригорском. Передайте мое почтение всему вашему семейству и примите еще раз мою благодарность и уверение в чувствах уважения и неизменной дружбы. А. П. Спб. 29-го июня»[236]. «13-го июля. Две недели тому назад вы должны были получить это письмо. Не знаю, почему оно не отправлено. Дела удержат меня еще на некоторое время в Петербурге, но все-таки предполагаю явиться к вам [237].» В то время, когда Пушкина более и более сжимали обстоятельства, Языкова посетило другое и гораздо худшее горе. Грехи молодости сказывались: молодой еще человек, он начинал хворать, и хворать весьма серьезно. Свободный от всяких служебных обязанностей (Языков был уволен в отставку в 1833 году, в чине коллежского регистратора) и имеющий независимое состояние, Языков, казалось, мог бы всецело предаться удовольствиям беззаботной жизни и поэзии. Но судьба решила иначе. «Надобно тебе знать, — пишет между прочим Языков в письме к Вульфу от 27-го февраля 1834 года, из деревни, — надобно тебе знать, что с некоторого времени, года с два назад, мое здоровье чрезвычайно расстроилось. Ты бы не узнал меня, если б увидел вдруг: так сильно я похудел телом, которое ты привык видеть толстым, сочным и вообще благословенным… Стихов обещаю — но будущее в руце божией. Заметь, между прочим, что стихи Евпраксии Николаевне должны быть чрезвычайно некратки, Тригорское и проч. и проч… следственно…» Языков тогда же уехал в Пензу лечиться гомеопатией, которую он называл «истинным светом божьим», а Пушкин в следующем году особенно долго погостил в Михайловском, а именно: с конца августа по ноябрь месяц [238]. Он пробыл бы здесь и дольше, если бы известие о болезни матери не отозвало его обратно в Петербург. Вот что он пишет по этому поводу к г-же Осиповой из С. Петербурга: вернуться На основании материалов, опубликованных после написания этой статьи, можно утверждать, что Пушкин осенью 1833 года в селе Языкове был не раз, как предполагал Семевский вслед за Анненковым (см. Сочинения Пушкина, изд. 1855 года, т. I, стр. 372) — он был там два раза. В первый приезд- 12 сентября — он не застал хозяев, вырезал на память алмазным перстнем на одном из стекол свое имя (см. В.Н. Поливанов. Село Языково, — «Исторический Вестник» 1896 т., № 12, стр. 988) и проехал в Симбирск. О втором приезде его — на обратном пути с Урала- имеется любопытное свидетельство одного из Языковых, Александра Михайловича; в его письме от 1 октября 1832 года к В. Д. Комовскому читаем: «Вчера был у нас Пушкин, возвращавшийся из Оренбурга и с Яика в свою нижегородскую деревню, где пробудет месяца два, занимаясь священнодействием перед алтарем Камен. Он ездил-де собирать изустные и письменные известия о Пугачеве, историей времени которого будто бы теперь занимается. Из питерских новостей он прочитал нам свою сказку „Гусар“ (ее купил, дескать, у него Смирдин за 1000 рублей сто стихов). Дело идет о похождении малороссийской ведьмы; написана она весьма живо и занимательно. Знаете ли вы, что Гоголь написал комедию „Чиновник“? Из нее Пушкин сказал нам несколько пассажей, чрезвычайно острых и объективных. Мы от него первые узнали, что он и Катенин избраны членами Российской Академии и что последнее производит там большой шум, оживляя сим сонных толкачей, иереев и моряков. Во второй уже раз дошло до того, что ему прочли параграф устава, которым велено выводить из заседания членов, непристойно себя ведущих. Старики видят свою ошибку, но делать уже нечего: зло посреди их; вековое спокойствие нарушено навсегда, или, по крайней мере, надолго», — Итак, во второй раз Пушкин был в Языкове 29–30 сентября. Здесь он застал всех трех братьев и познакомился впервые со старшим из них — П. М. Языковым. Как гласит семейное предание, Пушкин, застав братьев Языковых, одетых по-домашнему, в халатах, пристыдил и разбранил их за азиатские привычки. Пробыл он в Языкове почти два дня, которые прошли очень весело, и уезжая, дал обещание быть зимой в Симбирске. — См. Д. Н. Садовников «Отзывы о Пушкине» — «Исторический Вестник» 1883 г., № 12, стр. 537. вернуться Откуда Семевский берет эту дату, нам неизвестно. По словам Л. Павлищева, племянника поэта («Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкине». М. 1890 г., стр. 331), Пушкин возвратился в Петербург 20 ноября. вернуться Михаил Иванович Калашников и Осип Матвеевич Пеньковский — первый и второй управляющие Болдиным и Кистеневкой, пушкинскими вотчинами. вернуться Письмо, о котором пишет Пушкин, было послано Рейхманом 22 июня 1834 года из Твери; впервые оно напечатано в книге И. А. Шляпкина, стр. 202–203. вернуться В письме к жене Пушкин писал 11 июня 1834 года: «Сегодня еду к моим в деревню, и я их иду проводить до кареты, не до Царского Села, куда Лев Сергеевич ходит пешочком. Уж как меня теребили… да делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропадет же даром: Ольга Сергеевна и Лев Сергеевич останутся на подножном корму, а придется взять их мне же на руки, тогда-то наплачусь и наплачусь, а им горя мало. Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья», — Подробности о Пушкине-помещике см. в вышедшей в издании «Федерация» книге П. Е. Щеголева «Пушкин и мужики». вернуться Это письмо Пушкина является ответом на письма Осиновой к нему от 17 июня и от 24 июня 1834 года. В первом письме П. А. Осипова писала об управляющем Рейхмане: «Вы поверили рекомендации Алексея Вульфа, — Алексея, этой невинности по экономии, этому птенчику — который, найдя свое имение без куска хлеба — свои поля невспаханными, крестьян голодными, может назвать хорошим управляющим господина Рейхмана! И вы не спросите моего мнения меня, которая осуждена вот уже шестой раз в жизни исправлять экономические промахи господ немецких агрономов! Ради бога, ради вашего личного покоя, во имя крошечной частички дружбы, которую я желаю, чтобы вы питали ко мне, не доверяйте ему управление вашими имениями», — Во втором письме Осипова писала об этом Рейхману: «Ежедневно молясь моему небесному творцу, я вспоминаю Рейхмана, чтобы бог простил все его прегрешения относительно меня, но я не желала бы прощать ему долги с вашей стороны», — См. И. А. Шляпкин, стр. 200–205. вернуться Письмо на франц. языке, писано на полулисте, год, по обыкновению, не выставлен. вернуться В этот-то предпоследний приезд свой в Михайловское, именно 26-го сентября 1835 года, Пушкин написал свое чудное стихотворение: «Опять на родине». Мы к нему еще возвратимся. |
