— Я, товарищи, догадываюсь, где Хойда, — начал Бородин.

— А где? — почти одновременно спросило несколько человек, зная наперед уже, что ответит Бородин.

— Он выпал за борт… И не по неосторожности, а умышленно.

— Так оно, вероятно, и есть… Ты это правильно говоришь, — прошипело несколько голосов в ответ Бородину.

— Это не акула шлепнула хвостом, а шлёпнул в море Хойда.*. Это он сам утопился!

— Молодец!.. Все равно издыхать… По крайней мере, перестал мучиться…

Ни один человек ни вслух, ни молча не пожалел о том, что Хойда насильно покинул жизнь. Не меньше половины нашлось даже таких, что, беря в пример, позавидовали мужеству Хойды. Они на такой поступок, какой совершил Хойда, были пока не способны. Когда доложили о происшедшем старшему помощнику, уменьшившийся на треть в объёме старший помощник пришел к команде, коротко и без удивления расспросил глухим голосом о последних днях Хойды и, обессиленно човгая туфлями на босу ногу по палубе, побрел к себе в каюту. После ухода старшего помощника около трюма устало и с передышкой говорили о Хойде еще около часа, припоминая все слова его и поведение в предыдущие дни.

Когда разговор оборвался, Бородин окликнул Билого:

— Билый, ты не спишь?

— Нет.

— А ну пойдем на бак. Покажешь, по крайней мере, где он шлепнул.

Билый неохотно, но без протеста начал кряхтя подниматься с трюма.

— Матисен, пойдем, — позвал Бородин Матисена.

Билый, Бородин, Матисен, а за ними еще человека три поднялись к левому борту.

— Вот как будто здесь, — указал Билый за борт. — Ведь я не спал тогда и ясно слышал, как что-то шлепнуло.

Свесивши через перила головы, кочегары некоторое время молча смотрели на спокойную воду у борта, а потом Бородин сказал:

— Это самая просторная и завидная могила в мире…Отсюда началась жизнь…Если б я был хоть поганеньким царем на Земле и жил у моря, я своих подданных хоронил бы только в море.

Кочегары глядели в прозрачную иссиня-голубую воду. Вдруг молодой смазчик Журбин, искривив костлявое нервное лицо в гримасу отвращения, отошел от релинга и промолвил:

— Слушайте… Идем отсюда… Скорей идем!

Кочегары с удивлением посмотрели на Журбина.

— Что с тобою? — спросил, пристально и озадаченно глядя на Журбина, Бородин.

— Ничего… Идем, — ответил, по-прежнему кривясь, как от зубной боли, Журбин.

Кочегары с недоумением, молча переглядываясь друг с другом, пошли за Журбиным к трапу на нижнюю палубу.

Оставшись позади всех, Матисен негромко сказал Бородину:

— Ни о чем не спрашивай его. Его потянула глубина.

— Да?

— Да. У некоторых людей недуг такой.

— Ну ладно.

Забыв скользнуть по привычке по горизонту взглядом, кочегары с опущенными головами медленно спустились с бака и молча разбрелись по своим постелям на трюмах.

Занятые с самого утра поисками Хойды, а потом разговорами о нем, люди не заметили, как на северной стороне небосвода начали пузыриться часов с семи утра небольшие облачка, как количество этих облачков с каждым часом увеличивалось и как все они быстро двигались на юг. Только часов в двенадцать дня, когда резко зашумел между снастями ветер, люди, испуганно поднявшись на трюмах, неожиданно увидели и лохматые пузыри облаков на небе и зарябивший мелкой волной океан. В океане начинался зимний муссон, начался иногда месяцами дующий в одном направлении, часто доходящий до силы урагана ветер.

Посползавши с трюмов и уцепившись руками за фальшборт, люди, скупо обмениваясь короткими фразами, сперва со злобой, потом прощально и, наконец, со скорбью стали глядеть в ту сторону, откуда дул ветер и неслись по небу облака. Ветер шумел и дул со стороны земли, со стороны той, даже недалекой, сравнительно, земли, на которой были разные люди, были города и села, были горы, животные и, главное, — необъятный выбор всего того, что можно всегда есть. Люди бессознательно глубоко втягивали в себя через ноздри воздух ветра, ища в нем если не самой пищи, то хоть съестных запахов земли, но и запахов этих у ветра не было. Безучастный ко всему ветер, выполняя свое очередное задание, гнал на юг облака и, расшевеливая на безбрежной глади океана волны, готовился вместе с этими волнами и облаками гнать одновременно на юг и так долго жаждавший увидеть землю «Юг». Было ясно: ветер нес людям «Юга» окончательную гибель.

Грустно глядя в ту сторону, откуда дул ветер и откуда низко плыли по небу пушистые хлопья облаков, один из кочегаров не проговорил, а скорее с усилием прошелестел во рту языком:

— Хорошо сделал Хойда.

Почему именно хорошо сделал Хойда, всем было ясно.

— А я потерплю еще сутки и тоже… — чуть слышно прошелестел языком другой кочегар, и опять было всем ясно, что кроется в этом «тоже», но никто не удивился этому, никто не стал протестовать против этого.

Глядя на край горизонта, из-за которого невидимо, но довольно ощутимо мчался теплый ветер, чуть ли не каждый думал теперь о своем «тоже», и уже чужие «тоже» были для него и безразличны и чужды.

Не глядя друг другу в глаза и скупясь на какие бы то ни было мнения и дальнейшие предположения, люди один за другим расползлись от фальшборта на трюмы и по кубрикам, и на палубе по-прежнему стало пусто.

Ни одна душа не поднялась почти до самого вечера даже за чаем. В кубриках, на койках и на трюмах люди лежали неподвижно, но в неподвижности этой чувствовалось больше напряжения, чем в любом видимом движении.

Лежа в разных местах и в разных позах, они не спали, а думали. Медленно и не внагонку, но беспрерывно думали все, но то, что думал один, не было похоже на то, что думал другой. А то, что думал каждый, не было похоже на то, что он думал за час или за день перед этим, и на все то, что вообще думали когда-либо в жизни.

Перед глазами чуть ли не у каждого назойливо проплывали давно забытые картины из прожитой жизни, а в промежутках между этими картинами упорно думалось о том, как лучше сделать:,ни на что не надеясь, выброситься за борт — так, как Хойда, этой же ночью, или обождать еще до утра, до следующего вечера, ночи… Слабые всплески воды за бортом, монотонно шумящий в снастях и над тентами ветер бессознательно помогали сознанию людей рождать мрачные безнадежные мысли.

Долгожданное спасение подошло совершенно неожиданно, и случись оно часом раньше или позже, его, возможно, даже прозевали бы.

Было пять часов утра, полусветло уже, когда один из вахтенных матросов увидел вдруг километрах в трех-четырех от «Юга» сперва густо нависший над горизонтом дым, а потом под дымом еще не совсем ясные очертания судна. Это неожиданное зрелище так ошеломило матроса, что он не знал в первое время, что думать об увиденном. И только тогда лишь, когда уже ясно увидел, что судно, идя с северной стороны от «Юга», не только движется на запад, а даже мили на две прошло уже мимо «Юга», он окликнул сперва дремавшего на мостике вахтенного помощника, а потом усиленно начал свистеть в свисток.

Через две минуты все живое на «Юге» было уже на палубе. На баке неимоверно часто звонил кто-то в колокол, и звон этот походил не на раздельный звон металла, а на беспрерывный вой объятого ужасом неведомого чудовища с медной глоткой. Обнаруженное матросом судно или вовсе не видя «Юга», или не обращая на него внимания, неуклонно двигалось на запад, оставляя позади себя черный, длинный, относимый ветром хвост дыма.

На мостике возмутительно долго, как казалось, возились с ракетами и почти каждого обнимал страх при мысли, что если еще чуть-чуть замнутся с ракетами, то станет совсем светло, и ракет с уходящего судна не увидят.

Наконец, к общей радости, в небо с шумом взвилась одна ракета, спустя полминуты — другая, третья… Высоко взмыв в небо, ракеты глухо хлопались в воздухе и рассыпались в нем миллионами медленно тающих искр. Со времени выпуска первой ракеты прошло приблизительно пять минут. Не изменяя курса и не убавляя хода, неизвестное судно, перестав дымить, по-прежнему двигалось вперед. Заглушавший все время голоса и шум на палубе вой колокола по чьему-то приказанию вдруг утих, и на палубе, после его резко оборванного воя, стало на несколько секунд тревожно, тихо.