Он заглянул в обтянутую фольгой палатку. Удушливая вонь навоза, сырости, гнили. Ужас какой-то! До этого он заглянул в четыре других. Их с отцом арендованная теплица была под номером пятым, а в первых четырех, в каждой из них, паприка росла несравненно краше. У них же ряды росли вкривь и вкось, словно уставшая земля была не в силах, да и не хотела дольше ни удерживать, ни подпитывать паприку. Хоть бы собралась с силами эта дрянная паприка, отрастила стебель, стояла бы как положено!
— Я же говорил, надо плотнее бечевки натягивать, — услышал он за спиной голос отца.
Журка испугался: начинается. Едва успел выйти на работу, и пошли придирки да подковырки. Журка глянул на застекленные парники — давления там не жалели и даже наружу вырывался пар. Рассвет был хмурый, прохладный, столбы пара на целые секунды зависали в воздухе.
— Привет! — сказал отец.
— Сделал все, как ты говорил, — ответил Журка. — Я тоже натянул туго.
Он умолк, не сказал, о чем думает, но отец явно прочитал его мысль и знает, что натянуто не слишком туго.
Отец не прислонил велосипед к стенке, просто стоял, словно приехал проверить работу. Журка вопросительно глянул на него, но отец избежал его взгляда. Сразу же на Журкину плохую работу обиделся. Очень медленно все же прислонил велосипед к стене, обернулся, по-прежнему не выпуская руль. Журка едва сдержал смех. Он не предполагал, что отец так скоро начнет «комедию обиженного». Быстро же он накрутил себя! Оба смотрели в одном направлении, словно стоя в строю, только теперь Журка избегал его взгляда. Отец подогнул колени, не объясняя почему, но Журка знал, что у него болит спина, вот он и отклячивает зад. Смотрели они на застекленные парники. Отец слегка повернулся в ту сторону, по-прежнему сжимая руль в руках, будто намеревался снять сумку с велосипеда. На самом же деле — чтоб снова сесть на него, но Журка так и не одарил его просительным взглядом и не признался, что неплотно натянул бечевки. Так что не уедешь обиженно.
Журка натянул прочно, поэтому я и не смотрю туда, Журка был прав, не я был виноват. Отцу хотелось сбежать домой. Уже выезжая к теплицам, он так отчаянно крутил педали, что ни с кем не здоровался: чтобы ни с кем не пришлось объясняться, если он вскоре покатит обратно. Журка не возражал. Пускай его отправляется домой, одному работается лучше.
Участок, затянутый фольгой, называли «парилкой». Прозвище придумали крестьяне. Они высмеивали, подкалывали тех, кто обливался потом. Уже весной там устанавливалась нещадная, удушливая жара. Застекленные парники и палатки под фольгой впитывали солнце. Стоило только на горизонте показаться первому лучу, как под стеклом или фольгою термометр показывал выше тридцати градусов. Кошмарный, безжалостный труд определили Журке в наказание. В особенности если выходить надо было на рассвете. В селе, где не держали скотину, все дети еще спали, а Журка знай крутил педали к околице. Он видел, как в Сентдёрде землекопы и женщины, ощипывающие птицу, ждали пригородного поезда.
Для Журки «парилка» казалась сущим адом. Поначалу он думал, ее называют «гёз» — то бишь «пар» потому, что отапливают термальными водами и от повышенного давления «газ» вырывается наружу. Рифленые, курчавые, как шерсть, столбы пара — будто живые. И как загадочно они распадаются! Иные словно из какого-нибудь живого тела или из тонкой материи сшиты, слеплены. Из нежной плоти, шелка или сахарной пены. Но такое встретишь только в «парилке», потому что там высокое давление. А вот в селе видны уже лишь стекающие воды, там термальная вода ведет себя по-другому: как будто призраки вырываются из канала. В доме для престарелых или в амбулатории обитает множество призраков. В люках каналов проделаны два маленьких отверстия, в них подвешивают лом, если нужно сойти вниз. Сквозь мелкие отверстия просачивается пар тонкой белой нитью. Покойники дают деру, представлял себе Журка. Убегают обратно в жизнь. Выходят они и через решетки водостока, там, где проложена канализация. Туманные испарения широко растекаются по свету.
Журка подолгу раздумывает о жизни и смерти и внимательно приглядывается к окружающему миру с тех пор, как спустился под мост. Там так хорошо было одному! Жизнь его тогда пошла совершенно замедленным ходом. Он медленно катил на велосипеде в школу, глядел по сторонам, мечтал, разговаривал сам с собой. С Лили они как поссорились тогда у гимнастического зала, с тех пор и не разговаривали долгие недели. Журку любили в классе, имелись у него и приятели, и все больше ребятни переходило на сторону Сило и компании. И все же жизнь без Лили была одинокой, пустой и требовала наполнения. Вот он и представлял себе разные картины и ситуации. Со временем он пришел к выводу, что наказание «парилкой» не так уж и плохо. Тяжкая работа настолько изматывает, что меньше времени остается жалеть себя из-за Лили, да и предаваться мечтам тоже особо некогда: нет ни времени, ни сил. «Фольговая каторга».
— Судя по всему, — сказал отец после того, как Журка показал ему директорские замечания, — тебе тоже предстоит гнить заживо в этом убожестве. — И долго, препротивно смеялся. Затем добавил: — Лучше уж привыкай.
Ну, он и привык. После рассветных смен школа представлялась ему как во сне. Нескончаемые ряды паприки были ночным сном, а школьный карцер — парадным салоном. Он стал вялым, ленивым. На переменке всегда сидел за партой, закрыв глаза, и наслаждался ласковыми лучами солнца сквозь стекло; даже шум вокруг доставлял удовольствие: чем громче был гомон, тем приятнее для слуха. Когда во второй раз он уснул на переменке, классная руководительница вызвала его из класса на уроке математики. Все в недоумении уставились на него. Большинству до сих пор как-то не бросилось в глаза, насколько он изменился. (Впоследствии он услышал об этом от Сило.) Но в тот момент, когда он тяжело поднялся и направился к выходу, по словам Сило, многим пришло в голову, что с Журкой творится что-то неладное. Об этом перешептывались все ученики на переменке. С урока вызывают, если у тебя обнаружат вшей. Но ведь даже проверки-то не было. Озорством он не занимался, только всегда спит за партой — эка важность!
Классная увела его в учительскую, села за стол, а ему указала на стул — садись, мол. Журка гордился тем, что работает. Он не сказал, что частенько ему приходится заменять отца, но объяснений и не потребовалось, учительница сама обо всем догадалась. А вот то, что это в действительности наказание, из Журки пришлось клещами вытягивать. Классная начала поправлять волосы. Если верить отцу, волосы ее были такими же еще в ту пору, когда он сам у нее обучался, но Журка-то видел фотографии: нет, не так, на тех фотографиях была изображена молодая женщина с длинными волосами.
— Ну что ж, грех возражать, — сказала классная, — ты заслужил наказание.
Журка рассмеялся:
— Все лучше, чем если б били.
— Хватит дурачиться, — сказала классная руководительница и знаком дала понять, что можно выйти, с ее стороны приятная беседа окончена. Наказание справедливое, рано или поздно ему настанет конец.
Журка остановился перед учительской, зажмурил глаза и раскинул руки, словно обнимая свет. И тут с математики вышел класс. В пустом коридоре стоял Журка, загорающий нераспятый Христос. Остальные, не двигаясь, смотрели, царила тишина, глубокая, задумчивая. Журка, почувствовав, что на него смотрят, обернулся к товарищам и рассмеялся. Он снова вожак, подумалось ему. Он не подрос ни на сантиметр, ни единой волосинки на ногах не сыскать, но он стал взрослым. Самобытный и своенравный. Каждому взрослому хочется стать самобытным и своенравным. Одноклассники взирали на него так, словно он знал нечто, им недоступное. Сило принес его портфель и куртку. Журка подошел к нему, взял свои вещи.
— Что там было? — поинтересовался Сило.
— Промывание мозгов, — высокомерно, громко заявил Журка. Чтобы все слышали. И двинулся к буфету. — Пойдешь? — обратился он к Сило. — Сейчас откроется.
В тот день он видел, что Лили выписывает круги возле него. Что она готова заговорить. Журка не мог решить, хорошо ли это. Сердечная боль была равномернее и как-то ближе к чувству любви, когда он постоянно высматривал, поджидал ее, надеялся. И гораздо лучше сочеталась с его окрепшей жалостью к себе. Если сейчас Лили удастся вновь пробудить в нем мечты, он враз утратит и свою власть, и самобытность. Пусть считает, что он совершенно изменился. Он старался по-другому ходить и постоянно воображал, будто бы и голос у него стал другим. Лили ведь еще даже не слышала его новый голос! Незнакома с его новым юмором, который стал отдавать горечью. Она не знает, что теперь он видит суть вещей, дивные чудеса бытия, о которых Лили столько говорила прежде, а он лишь улыбался. А теперь Журка замечает гораздо более мелкие, интересные вещи, мимо которых Лили равнодушно проходит.
