Журка сел, долго смотрел на воду. Здесь было хорошо. Тишина оказалась приятной теперь, когда не стрекотал фильм о нем, когда не нужно стало разыгрывать из себя Журку, когда никто его не видел. Прежде он терпеть не мог оставаться один, ему делалось скучно. Он не выносил минутами смотреть на волнистые, отливающие желтизной поля сурепки или любопытные подсолнухи, выстроившиеся по стойке «смирно». Ему хватало минуты полюбоваться цветущей Тисой, гулкой поймой, когда за плотиной испуганно перешептываются акации. Журка жаждал движения, быстрого бега, головокружительного вращения. Но не сейчас. Приятно было побыть в одиночестве, скрытно. Сбоку врезались лучи солнца, следя за игрой камыша, плясали, как тоненькие пальцы. Журка загляделся и чуть было не уснул.

Кто-то шел по тропинке. Двое. Журка испугался: выбраться можно было только с той стороны, откуда он пришел, и оттуда сейчас пробирались чужаки. В ужасе он спрятался за подпорку моста.

— Зачем мы сюда притащились? — поинтересовался кто-то. Голос женский.

— Хочу тебе кое-что показать, — ответил другой. Парень. Голоса были знакомые, но с точностью их определить Журка не мог.

— До чего красивая вода, правда? — спросил парень. Журка не был уверен, но вроде бы это Балаж.

— С помоста еще краше, — ответила девушка. Похоже, Юли, его одноклассница. — Что ты хотел мне показать? — спросила девушка.

— Давай присядем, — предложил парень.

Затем долгое время не слышалось никаких звуков, то бишь почти никаких. Шелест, как от трения ткани.

— Господи, какой же ты дурак! — воскликнула девушка и очень странно засмеялась.

Журка ни разу не слышал, чтоб девчонки так смеялись. Смеялась, но вроде бы возбужденно. И будто бы испугалась чего-то. Но несмотря на страх, подхихикивала. Тяжело дыша, словно на бегу. Вновь наступила тишина. Какой-то странный, непонятный звук, осторожный щелчок. Голос Журка узнал по стону. Обычно так кряхтит, постанывая, во время борьбы, драки, игры в футбол только он. Да, это наверняка Балаж. И этот хрип — тоже примета Балажа. Затем тишина.

— Больше я тебе этого делать не стану, — сказала Юли.

Журке очень хотелось подсмотреть. Чего она не будет делать? И что сделала? Кадык возбужденно прыгал у горла. Лучше бы делала! Сделала бы ему, Журке.

После того как парочка удалилась, Журка долго не решался вылезти из своего убежища. Затем помчал на велосипеде домой и бросился на кровать. Сердито терся туловищем о постель. Ему было жарко. Он не знал, что делает и зачем, но не делать не мог. Думал о Юли, и это было очень приятно, но при мыслях о Юли сразу же вспоминался Балаж, то, как он к ней прикасается и делает ей что-то. На Юли так и остались следы Балажа.

Мозг отказывался повиноваться Журке. Тщетно старался он думать только о Юли — не получалось. Весь жар прошел. Он видел себя, и это ему надо было делать Балажу нечто эдакое. С отвращением он соскочил с постели.

Всю ночь ему снилось, что он голышом бегает по селу и его преследуют. Он как раз находится возле храма, когда кончается служба и народ вываливает наружу. Журка голый! Вот срамотища-то. Какое унижение. Теперь все увидят, что у него маленький, да к тому же безволосый. Что с него взять, он еще малец! Эй, поросячий хвостик!

На другой день он уже стоял у школы, пристегивая велосипед, когда ему вдруг пришло в голову, что он даже не постучал к Лили, приглашая вместе идти в школу. Судя по всему, с этих пор они всегда будут ходить не вместе, а поодиночке. Но то, что он даже не подумал об этом, подействовало на него как чувство освобождения.

Только скоро исчезло это новое чувство. Он уже в классе, когда заявляется Лили и сообщает: они с Эстер договорились, что будут сидеть вместе, за одной партой, а рядом с Журкой вместо Эстер будет сидеть Сило. Журка молча кивает: будь по-вашему. Каждое слово Лили настолько больно ранит его, что он едва сдерживается, чтоб не сгорбиться. Ему удается вовремя отвернуться. Ступай, сука, пересаживайся от меня, беги, — кипит в нем гнев. В классе собралось много народа, Журка не знает, что делать, но боль до того терзает его, что сделать что-то необходимо. Снести оскорбление просто так поистине немыслимо. Он подходит к девочкам, к Юли, и громко, чтобы Лили тоже услышала, спрашивает:

— Юли, так, по-твоему, вода краше с подмостков? Или из-под моста?

Лицо Юли вспыхивает от стыда, и она выскакивает из класса. Балаж встает, отправляется вслед за Юли, а проходя мимо Журки, толкает его плечом.

— А ты подглядывал, гомик?

Журка оборачивается, бьет Балажа ногой, зацепляет его ногу. Балаж спотыкается, но не падает.

— За это ты мне еще ответишь, гаденыш!

Но не возвращается, выходит следом за Юли. Журка ждет, ждет, все ждет. Окаянные секунды тянутся без конца. Журка по-прежнему не смотрит туда, нет, все еще не смотрит. Вот сейчас… Сейчас он оборачивается. У Лили по щекам струятся слезы, оставляя на коже следы краски. Журка пристально смотрит на нее, пытается изобразить взгляд твердый, взгляд человека, который не испытывает никаких чувств. Хотя на самом деле чувствует наслаждение. Ужасно здорово, что Лили больно. Вот как это бывает. Вот что заставила ты чувствовать Журку. Испытай теперь на собственной шкуре. А Балажка твой развлекался с другой. Журка растягивает рот в ухмылке и отправляется на место. Сило в изумлении смотрит на него.

— Что, здесь все с ума посходили?

Журка хохочет:

— Нет, только женский пол!

— Что за бред тут творится?

Журке очень по душе этот вопрос. Он видит: Сило не понимает, что происходит. Ведь он вне их круга. Бурлит в нем самосознание: телом он пока что не мужчина, думает Журка, но сердцем — да.

Во время футбольного матча в гимнастическом зале Балаж сделал ему подножку, и Журка ткнулся в землю носом. Ну что ж, хотя бы тут поквитались, подумал он. Этот вопрос улажен. Конечно, неприятно, что Балаж не получил даже паршивого штрафного.

Журка поднялся на ноги. Коленку саднило. Когда мяч попал к нему, он вдарил с такой силой, как только мог. Метил он в Балажа, и удар был точным, убийственно точным, но Балаж отвернулся в сторону, и мяч прошел мимо него. Позади него стоял на воротах Сило, и мяч угодил ему аккурат в живот, так что он на несколько минут скрючился. Журку удалили с поля.

— Кто перестарался, с хреном и остался! — воскликнул Журка и тотчас пожалел об этом: судьей была Ева. В течение четверти часа он схлопотал две единицы. Теперь-то уж дома скандала не избежать. Ведь родители не знают еще про первое директорское замечание — каждое утро классный руководитель встречает его требованием показать подписи родителей. Журка до того изнервничался, что аж живот прихватило. Время у него есть, до конца матча еще двадцать минут, и он отправляется в раздевалку.

— Ты что, спятил? — спрашивает Лили в дверях.

— Тебе какое дело? — грубо отрезает Журка. — Мои неприятности касаются только меня.

Лили качает головой:

— Ну что за дурак!

— Я привык стоять на своем, но твое-то какое собачье дело?!

Едва выговорив эти слова, он жалеет о содеянном. Ведь пока что с Лили можно говорить и по-прежнему. Сейчас девочка не задается, не обижается, просто ждет, чем кончится дело. Но Журка разыгрывает из себя рассерженного. Не скажешь ведь, что тебе по нужде приспичило.

Журка вздохнул, как в темной кухне вздыхают старики. Он не верил, будто жизнь может быть настолько безнадежной. Столько бед мне не причитается, думал он. И в этой недоуменной реплике он увидел себя со стороны. Представил себе, что существует на небе распределительный центр добра и зла, где оценщики сейчас рассматривают его и испытывают угрызения совести. Доза преувеличена, показатель дурного взлетел вверх. Сортировщики переглядываются, при этом следят за ним, как и сам он следит за собой. Каждый день, пополудни, он должен отправляться на работу в парники: таково наказание за директорские замечания. Каждый божий день. А иногда даже на рассвете. Но ведь он еще ребенок, и вообще никому не положено трудиться каждый день. Он наклонился вперед, опершись о колени. Так было легче.