Или когда я вечером (после посещения фабрик) сижу среди членов производственного совета и слушаю рассказы, как и в каких условиях трудятся рабочие, — словно сходящие с конвейера однообразные проклятия: защищенное тарифным правом бесправие.

Или на диспутах, когда бюргерские сынки начинают себя оправдывать, пытаясь спасти мир с помощью микрофона. Я с досадой выпалываю немецкий идеализм, который подобен подорожнику: сколько его ни выпалывай, он снова вырастает. Каким бы делом они ни занимались — будь то даже дело социализма, — они занимаются этим только ради самих себя…

Или верующие: они сохраняют свежесть, как сыр под колпаком. Рауль, останемся лучше еретиками. Давай вместе строить планы. Поищем-ка теперь Скептика…

Он поменял школу. Я это знаю от д-ра Лихтенштайна, который живет в Тель-Авиве и собрал целую коллекцию документов: сухие предписания и протоколы судебной коллегии, высокопарные оправдания преступления, изначально задуманного как широкомасштабное. (Когда мы 5-18 ноября 1971 года были в Израиле и у меня была с собой последняя редакция моей рукописи, Эрвин Лихтенштайн сказал, что вскоре в издательстве Мора в Тюбингене выйдет его документальная книга «Исход евреев из Вольного города Данцига». Госпожа Лихтенштайн, урожденная Анкер, сказала Анне: «Мы тогда только что поженились».)

С марта 1933-го все принадлежавшие евреям магазины бойкотировались, судебные чиновники-евреи без всяких объяснений были переведены на низшие должности, врачи-евреи были уволены, даже там, где они как специалисты были незаменимы, и исключены из общества врачей, на Цоппотский лесной фестиваль не были допущены артисты-евреи, на радиостанции земли Данциг уволили всех сотрудников-евреев, спортивному союзу Бар-Кохба было запрещено пользоваться городскими спортивными залами, положение учеников-евреев в городских школах стало невыносимым: сидеть они должны были отдельно; отдавая «немецкое приветствие», обязаны были стоять навытяжку, но, в отличие от своих одноклассников, не имели права поднимать правую руку; то же самое относилось и к учителям-евреям.

Эрвин Лихтенштайн сказал мне в Израиле: «Я тогда был зеленым юнцом, работал юрисконсультом синагогальной общины. Мы не хотели еврейской школы. Одна только сионистская Народная партия несколько лет подряд ходатайствовала об этом. Теперь же настаивал и сенат…»

В марте 1934 года синагогальной общине пришлось открыть восьмилетку. Поначалу классные комнаты были предоставлены в народной школе на Риттергассе. Потом школа переехала на Хайлигенгайстгассе. Когда стали прибывать ученики даже из Прауста, Тигенхофа и Цоппота, арендовали дополнительно частные помещения на Бротбенкенгассе. (Учитель средней школы Самуэль Эхт руководил еврейской народной школой почти до начала войны; сократившись из-за выездов, она снова разместилась на Риттергассе, и — после отъезда Эхта, — ею стал руководить Арон Зильбер.) Одновременно начали строить частную среднюю школу.

В Хайфе мы с Анной навестили Рут Розенбаум. В доме с видом на море, у подножия горы Кармель, где живет ее 89-летняя мать в окружении данцигских памятных вещей, дочь неуверенно говорила: «Стоит ли упоминать обо мне?»

Асессор Рут Розенбаум не могла найти работу в городских школах, и потому ее мать поместила объявления в общинной газете и в «Фольксштимме». Откликнулись восемь старшеклассников-евреев. И Рут Розенбаум начала давать частные уроки в доме своего отца, Доминиксвал, 5. («Я и не подозревала, — сказала она тридцать семь лет спустя, — что из этого получится».)

Ей было двадцать шесть лет, и вскоре она стала руководительницей той частной еврейской средней школы, которую еще и сегодня бывшие ученики (Ева Герсон в Иерусалиме) называют «розенбаумской школой». Школа разрасталась и позднее перебралась на виллу одного бывшего владельца кирпичного завода (Айхеналлее, 1 — угол Гроссаллее). С весны 1934-го до 15 февраля 1939 года Рут Розенбаум руководила школой, была на виду. Ныне она репетиторствует (английский и французский) и даже хочет, чтобы о ней упоминали.

Вместе с Рут Розенбаум, штудиенратом Романой Хаберфельд, вынужденно покинувшей школу имени Виктории еще в предыдущем году, стажеркой Брунхильдой Нахман и профессорами Ашером и Литтеном, которым пришлось сделать то же самое несколько позднее, в школе преподавало и несколько учителей-неевреев, в городских гимназиях критически высказывавшихся о национал-социализме: штудиенрат Эльфриде Меттнер, штудиенрат Мартенс и — почему бы и нет — штудиенасессор Отт, Скептик.

Раницкий, не изучавший биологии, чей рассказ у меня, однако, остался, может теперь задавать вопросы. — Что, Отт так любил евреев? — Ему доставляло удовольствие спорить с евреями (например, с профессором Литтеном о словах и их значении).

Добивался ли этот Отт письменно места преподавателя в розенбаумской школе? — Он писал: «Сомневаюсь, смогу ли я наряду с педагогической деятельностью проявить особый интерес к проблемам еврейства как таковым; мне чужды все религиозные обычаи».

Стало быть, Отт добивался этого по политическим мотивам? — Собственно говоря, нет. Он был против нацистов и — вместе с Шопенгауэром как врагом Гегеля — против коммунистов и так же скептически высказывался о сионизме.

Так почему же этот Отт не пошел куда-нибудь в другое место? Да потому, мой дорогой Раницкий, что Скептик мыслим только в розенбаумской школе, — значит, там он и был.

Герман Отт по-прежнему преподавал биологию и немецкий. Свою кличку он принес с собой. (Рут Розенбаум, вероятно, не помнит его, хотя он, должно быть, добросовестно работал вместе с ней в школьном саду, ведь в журнале младших классов записано: «Сегодня часть школьного сада была отгорожена, потому что там угнездились осы. Но вечером господин Мартенс и господин Отт выкурили осиное гнездо».)

В школе штудиенасессор Отт пользовался уважением; но его общественной работе в качестве второго секретаря Шопенгауэровского общества вскоре был положен конец, потому что — так сказано в письме руководства — непосредственный контакт с еврейством не совместим с ценностями чисто немецкой философии.

В розенбаумской школе было весело. Праздновали пурим, разыгрывали спектакли. В журнале младших классов записано: «Мейер Исааксон играл веселого рабби. Хасиды тоже были неплохи. Потом раздавали хаманташи…»

А для другого праздника пурим отец Рут Розенбаум, адвокат д-р Бернхард Розенбаум, написал рифмованную пьесу под названием «Амалек» — в ней речь шла о задуманном уничтожении всех евреев в Персидской империи. (Злой Хаман уговаривает царя Ахашвера (Ксеркса) издать приказ, повелевающий в один день вырезать всех евреев. Но старый Мардохай из рода Кис, дядя царицы Эсфирь, уговорил ее упросить царя смилостивиться над ее народом. Злого Хамана повесили. День его казни впредь отмечается праздником пурим.)

В журнале младших классов записано: «Было так интересно — выучить столько ролей! В последнюю минуту заболел Фриц Герсон, который должен был играть Хамана. Тогда Сузи Штрасман вызвалась исполнить эту роль…»

Нет, дети, никакой политики. Рут Розенбаум тоже сказала в Хайфе: «Политика оставалась за порогом. Наш отец ограждал нас от нее. Мы, педагоги, были в благоприятном положении, могли экспериментировать и приступить наконец к школьной реформе. Например, я ввела уроки труда. Мы не делали различий между главными и второстепенными предметами».

Скептик, по-видимому, тогда уже снова собирал улиток. Об этом свидетельствуют многочисленные походы младших классов: «Вскоре после пурима мы совершили экскурсию во Фройденталь. До Оливы мы ехали поездом, а оттуда отправились пешком. Господин Отт захватил свою ботанизирку…» Или вот еще: «Экскурсия в Лаппин. Так как мост к Подфидлину был закрыт, нам пришлось идти пешком до Оберкальбуде, чтобы перебраться через Радауну. Мы были совсем близко от границы Вольного города. Хорошо было у Оттоминского озера. Мы помогали господину Отту собирать улиток. По дороге на Прангшин мы сфотографировались…» Еще: «Мы отправились в Брентау. Дорога большей частью шла через лес. Господин Отт был в восторге, потому что нашел листовых улиток. Мы пели то немецкие, то еврейские песни. Так мы незаметно добрались до места…»