Когда-нибудь потом, Франц, когда разочаруешься,

когда с трудом выучишь припев из песенки

«Бессмысленно»,

повторяющий строку «все-равно-ведь-не-имеет-смысла»,

выучишь, попоешь в обществе,

из упрямства забудешь,

а в вечерних школах заново разучишь,

когда-нибудь потом, Франц,

когда увидишь,

что ни так, ни сяк, ни даже этак не выходит,

когда все пойдет и вкривь и вкось

и ты растратишь свое приданое — веру,

а любовь оставишь в ящичке для перчаток,

когда надежда — добровольный следопыт

с вечно сползающими гольфами —

потеряется в сером пепле,

когда знание, разжевываясь, вспучится пеной,

когда ты выдохнешься,

когда тебя обессилят:

сплющат-обескровят-раздробят,

когда ты уже готов сдаться,

когда ты у самой цели — первый —

признаешь овации обманом,

победу наказанием,

когда башмаки твои будут подбиты печалью

и карманы оттянуты серой ваккой,

когда ты сдался, наконец сдался,

навсегда сдался, тогда, Францик,

после паузы, достаточно долгой,

чтобы показаться мучительной,

тогда поднимись, начни шевелиться

и двигай вперед…

…когда год назад мы — плечистые мужики — стали встречаться на Нидштрассе, чтобы засесть за наш длинный стол и перечить друг другу, за переполненными пепельницами мы заложили крохотное, с самого рождения хромающее начало: каждый заверял, что хочет попробовать объясниться, потому что любой из присутствующих, пусть в разные времена разной окраски, носился с намерением в ближайшее время сдаться или давно уже, сразу после заключения «Большой коалиции», сдался; один лишь Эккель-старший, как историк, был в согласии с самим собой и считал положение нормальным.

Трудное это дело — дать друг другу выговориться. Это тоскливое ковыряние в трубке и табаке. Ссылки на кулуарные профессорские интриги. Комплименты Анне, время от времени ненадолго «заглядывающей» к нам. Осторожное вынесение за скобки и призывы приступить наконец к делу.

Итак, мы склеивали наше крохотное начало. Оно питалось бумагой и остроумными оговорками в скобках. Почти на трех страницах мы демонстрировали социал-демократам (соблюдая дистанцию) обыкновенное малодушие, внутренние распри, парализующие партию, местническое самодовольство, расплывчатое представление о себе, нагромождение должностей и манию компетентности, правый оппортунизм и левую нетерпимость, разъедаемое нерешительностью и тщеславием руководство и при наличии усердия и умения — недостаточную волю к победе на предстоящих выборах в бундестаг. Толчок — наша панацея — должен быть дан извне. При некоторых условиях (их, правда, еще надо создать) массе небольших, зато активных групп избирателей может удаться расшевелить усталую, скованную безразличием партию. Быть дрожжами. Заводилами. Расчистить поле. Организовывать инициативные (социал-демократические) группы избирателей. Подхватить волну протестов, направить в нужное русло…

Наша спесь богата множеством циничных обертонов. Отчаявшиеся бегуны на длинные дистанции стараются обогнать друг друга на длину остроты. Пыхтя и ползая мордой вниз, ищут ямки для старта. Подсыпают перец улитке под ползательную подошву.

Я не хочу расписывать настроения и рисовать человечков, хотя, пока мы деревенеем на стульях, снаружи пафос льется рекой. Тесно сомкнутыми рядами катится студенческий протест, с дучке во главе, готовый к бою, героичный и красивый (на фотографиях); он направлен против нас, невзрачных ревизионистов; он — за нас, на пользу ревизии. Привычные к шуму, мы сидим на обочине — питающиеся словами педанты, мы хотим все, даже смутное, наделить точными именами.

После того как Гаус наспорился, а Зонтхаймер не смог ни на что решиться, Баринг счел свой вклад, но не себя, незначительным, а я был непробиваемо упрям, и все по разу, Гаус же несколько раз, были признаны правыми, слово взял историк Эккель-старший и назвал срок выборов той целью, к которой надо двигаться: шаг за шагом вперед.

4

…а может быть, нас смотать удочки? Просто убраться? Со всем разделаться и уехать — все равно куда? «Моя виза со мною!» — воскликнула улитка и унесла свой домик.

Герман Отт тоже тогда обдумывал возможность отъезда: то ли в Канаду (к менонитским родственникам), то ли в Австралию (не приводя аргументов) или в Лондон (ввиду островного скептицизма). Скептик рассматривал разные планы на жизнь, перечеркивающие друг друга: в результате он остался и начал планировать свою жизнь на месте.

Мы планировали открыть в Бонне контору, где будет планироваться организация местных инициативных групп избирателей и рационально распланировано мое время: с марта до конца сентября, с перерывами согласно плану.

В одной из трех комнат конторы планировалось разместить редакцию запланированного (еще безымянного) журнала для избирателей. Мы запланировали большие и малые выступления и, как первую заявку о себе, пресс-конференцию в Бонне, которая состоялась в понедельник 25 марта в ресторане «Тюльпенфельд» и, как и планировалось, привлекла достаточное внимание общественности.

На середину апреля мы запланировали речь Зонтхаймера на партийном съезде в Годесберге. (Включена в протокол. Сопровождалась аплодисментами.) Мы запланировали плакаты, листовки, средние цепные реакции и чечевичную похлебку с прессой и Вишневским. (Нашел отражение в пятидесяти газетах, поскольку чечевичная похлебка оказалась сенсацией.)

Мы запланировали и участие людей с именами (Баудиссин, Ленц, Белль — кто там еще?), а потом должны были — как и планирует всякий истинный плановик — вычеркивать, заново планировать или подправлять и приукрашивать старые планы.

Еще до того как стать политической штабной игрой, наша разноцветная игра в кости была отвергнута (слишком дорого). Ничего не вышло из запланированной для Рурской области акции с почтовыми голубями. Разумеется, мы еще запланировали фильм и хотели, кроме того…

— Послушай, Рауль, твой план мне нравится, даже если он сорвется. Пусть он созреет. Не взрывайся так сразу. И не говори: «Со мной всегда что-то случается, всегда только со мной, ясное дело».

Я тебе объяснял: твои мелкие и не очень мелкие беды не означают, что мир или Фриденау против тебя.

В воскресенье я носил тебя и твои дырки в голове к врачу.

Я показывал тебе, как шпигуют чесноком бараний кострец.

Я часто вижу, как ты несешься домой, и ловлю тебя, когда ты прыгаешь.

Я предостерегаю тебя, помогаю выпустить пар. (Вы с матерью гораздо более похожи друг на друга, чем может показаться за столом.)

Прежде чем ярость охватит тебя, ухватись за что-нибудь, хотя бы за меня; я приторможу (как тормозит меня Скептик).

Каким вежливо-снисходительным ты умеешь быть, когда я рассеян и говорю «да», хотя уже много раз повторял: «проигрывателя не будет».

Твой порядок — это хаос, в который вложено много труда.

Я люблю, когда ты наливаешь мне вина, хотя и льешь через край.

Мне нравятся твои планы. Давай строить их вместе! Давай в шутку спланируем мои похороны: как сделать их и веселыми, и занозистыми.

Кого мы пригласим?

Не только друзей.

Что подадут на стол (прежде чем раздастся мой голос с пленки и — как мы запланировали — я поприветствую гостей на поминках)?

Бараний кострец, нашпигованный чесноком, — как учил твой отец.

Но я пока еще, можно сказать, жив. Мои планы варятся на малом огне. Пока что я занят препятствиями. Остальное приходится на долю маленьких успехов. Сделать черное размыто-серым. Объехать окрашенные черным — цвет рясы клириков — избирательные округа: католически-языческие края, где читают лишь книжки с картинками, где организация инициативных групп избирателей — ты знаешь наш план — наталкивается на страх: страх потерять уважение, клиентуру, страх перед священником, школьным учителем, соседями, на обывательский страх в национальном костюме.