Когда утром после собрания на элеваторе я вышел прогуляться и на ульмском базаре покупал у торговца-еврея лисички, он, взвешивая грибы, сказал: «Вечно одно и то же. Люди не знают, чего хотят. Или не смеют хотеть того, что, в сущности, желали бы хотеть: дешево покупать у меня».
Сидя в подвале, Скептик следовал своей воле (поскольку больше почти нечему было следовать). Чего-то он хотел, чего-то не хотел. Он хотел чего-то хотеть, хотел чего-то не хотеть. И важнее его воли чего-то хотеть, чего-то не хотеть была воля хотеть чего-то хотеть или хотеть не хотеть.
Как только Скептик начал задним числом исследовать свою волю, он обнаружил существование перед своей волей чего-то хотеть или не хотеть еще одну волю, и этой воле опять-таки предшествовала воля, за которой плелась еще одна воля — воля к воле. Его исследование зашло так глубоко, что даже своему безволию он — волевым усилием — приписал глубоко скрытую волю.
Обнажив все эти слои воль, Скептик никак не мог теперь установить, куда он, собственно, хотел попасть, катя на велосипеде по картхаузскому шоссе; ведь не хотел же он хотеть к Штомме.
— Чистый случай, что я здесь.
— А сколько времени вы собираетесь еще пожить тут, любезнейший?
— Это не зависит от моей воли.
— Проклятый жид! Вот тебе твоя воля! Вот тебе твоя воля!
Да, дети, побои. Зимой сорокового — сорок первого это случалось часто. Но Скептик не хотел покидать подвал Штоммы. И евреем быть не хотел. Он подробно рассказал хозяину о своих чисто арийских и вдобавок менонинтских предках, которые еще в шестнадцатом веке переселились из голландского Гронингена на данцигское побережье: «И с тех пор все мы жили в Мюггенхале и Нассенхубене, в Кеземарке и Нойтайхе. Мы всегда отказывались от службы в армии. А в 1780 году даже Пруссия официальным документом подтвердила освобождение нас от военной службы. Мы, менониты, всегда имели собственную волю. И даже если нам иногда хотелось стрелять, мы никогда не хотели стрелять, а также хотели не стрелять».
Но Штомма ему не верил: он хотел, чтобы в подвале у него был еврей.
17
Еще до того как «Аполлон-11» отправится в путь и в Штутгарте начнется церковный праздник, 24 ноября 1940 года вслед за «Пацификом» и «Милосом» в порт Хайфа вошел «Атлантик». Напротив «Атлантика» стояла под парами «Патрия», дымя из всех четырех труб. «Патрия» должна была принять на борт около четырех тысяч эмигрантов и депортировать в какую-нибудь английскую колонию: таково было решение мандатных властей. Когда 25 ноября началась вынужденная посадка, на борту «Патрии» взорвалась бомба. Ее подложили члены сионистского подпольного движения «Хагана», чтобы предотвратить депортацию. «Патрия» перевернулась и потонула за пять минут. 260 эмигрантов, среди них неизвестное мне количество данцигских евреев, утонули. (В Тель-Авиве до сих пор жив террорист, ответственный за этот взрыв. Процесса никакого не было: понятное дело, авария.) Оставшиеся в живых — среди них около тридцати данцигских евреев — были интернированы в лагерь Атлит и смогли осесть в Палестине. Остальных эмигрантов британская полиция, несмотря на их сопротивление, доставила на борт голландских пароходов «Нью-Зееланд» и «Иоганн де Витт». 26 декабря оба парохода бросили якорь в Порт-Луисе — в британской колонии Маврикий. (Вы знаете, дети, эту знаменитую почтовую марку на голубом фоне.) Женщин и мужчин раздельно интернировали в тюрьме Бью Бассейн. 124 депортированных, среди них много данцигских евреев, в их числе и торговец Вартский, умерли от малярии и тифа, Эпидемия тифа началась еще на «Атлантике» — пароходный кок умер в гальюне. (Карантинный флаг, дети, желтого цвета.) Лишь 26 августа 1945 года оставшиеся в живых покинули британскую колонию Маврикий и на борту «Франконии» добрались до цели: прибыли в порт Хайфа.
Больше не хочу об этом писать. Сейчас будет стартовать «Аполлон-11». Церковный праздник в Штутгарте проходит под девизом «Жажда справедливости». Повсюду выносятся приговоры. Как мне обосновать, почему у значков СДПГ будут оранжевые стеклянные головки?
После того как у нас на углу Хандьери и Нидштрассе снова врезались друг в друга две машины, Бруно спросил у Анны: «Если бабахнутся синий и желтый „фольксвагены“, они позеленеют?» — Когда краски объявили войну друг другу, серое навязало им мир. — Бруно знаком с учением о цвете.
Мы хотим использовать в агитационной кампании оранжевый цвет — оранжевыми будут не только значки, но и плакаты, и наклейки, и листовки для разбрасывания: ярко и весело, вызывает положительные эмоции. Бумажные шапочки и воздушные шары. Инерция как движущая сила. (Проверено, успех обеспечен.)
Нет, серьезно, речь шла об оранжевом цвете. За нашим длинным столом на Аденауэраллее в Бонне (кажется, в мае) Маршан, Линде, Драуцбург и я обсуждали этот вопрос с Вишневским, Лео Бауэром и другими специалистами по предвыборной борьбе. Трезвые калькуляторы, никогда не моргающие при выборе цели, заклинатели тенденций развития и заведомые пессимисты совершали обмен веществ: пожирали статистические данные и выделяли прогнозы. Мы переполняли пепельницы и по количеству вываливающихся окурков определяли решающую цифру после запятой. Мы взвешивали так и эдак: Шиллер и Брандт или Брандт и Шиллер или только Брандт или только Шиллер вместе с Лебером и Шмидтом или против Лебера и Шмидта, минуя Венера, или совместно с Венером против Шиллера или вместе с Шиллером в главном вопросе (о курсе марки) могли бы договориться…
Кроме того, нам надо было выбрать цвет. Поскольку голубой цвет не возбуждает, красный считается устаревшим, желтый сомнителен, мы долго и со знанием дела говорили о проверенном рекламой воздействии оранжевого цвета; ведь сразу после летних каникул и с началом активной предвыборной борьбы Социал-демократическая партия Германии будет агитировать за себя в оранжевом цвете. ИНОМ, ИПОН и Алленсбах установили его достоинства: он радостно эмоционален, кажется активным-спортивным-современным, привлекает молодых, не отталкивает пожилых, светится зрелостью и здоровьем.
Тихий Вернер Мюллер, всегда немного гнусавящий, словно страдает, как и Скептик, сенной лихорадкой и живет, отгородившись от всех газовой занавеской, заявил, что оранжевый цвет нравится и меланхоликам. А кто-то добавил, что угрюмый студент Шопенгауэр будто бы говорил Гёте (противореча при этом Гегелю) об оранжевом цвете и его воздействии на женщин, пенсионеров и молодых избирателей: оранжевый больше всех цветов обладает способностью укреплять волю, он волеукрепляющ. (Вишневский пошел дальше Шопенгауэра: по его мнению, этот цвет жизнеутверждающ.) Так было принято решение, за которое нам придется нести ответственность перед историей (этим пугалом). Ни одного голоса против. Даже Венер, заметил кто-то, не высказывался прямо против оранжевого цвета.
Но Скептик, чье мнение и опыт жизни в подвале имеют по меньшей мере значение реплики в сторону, передал мне (через Гауса) лукавую мысль: в сущности, оранжевый — всего лишь псевдоним серого.
Еще в апреле я принял приглашение выступить с чтением отрывков из своих книг и участвовать в диспуте во время протестантского церковного праздника в Штутгарте. (Профессор Гентиг настоятельно просил об этом письмом.) Кто там присутствовал, помнит, как летняя жара усугубляла тяжесть давления справедливости (и жажду по ней). Пришло десять тысяч — хорошо упакованные души, взыскующие пристанища. Все активно потели, потели от счастья и от Иисуса, от гибели церкви и от экуменистических идей, потели от ангажированного соучастия. Возродившаяся потребность в теологии расширила все поры. Как во времена раннего христианства, было много босоногой молодежи. Афоризмы больших и малых пророков подхватывались и тут же забывались. (Правда, недоставало колонн и сидящих на них, но их можно было вообразить.) Указатели оповещали, в каком зале будут голосоваться заявки на надежду. (Резолюции для приобретения счастья.) Четыре дня на повестке дня стоял спор об Иисусе (рожденном девственницей). Буквоеды-толкователи: у каждого своя Библия, не такая, как у других, многие читали Маркса, и Маркс был у каждого свой. Когда дверь церкви открывалась, все высыпали на воздух, но диспут продолжался. Обсуждалось все (не только счастье и крест). Подсознательное выплескивалось наружу скандированием. Сообща искали общности: протестантская вонь.
