— Что ж, поглядим. И на Ангела с Дариной еще поглядим да послушаем.

— Плохими глазами на жизнь смотришь, — вздохнула Таска. — И она тебе тем же отвечает. Я от матери слышала, даже злые собаки не одинаково ко всем злы: доброе лицо, добрые глаза человеческие могут их угомонить.

А Филипп думает о первом трепетном чувстве, проснувшемся в душе… К Таске. Да, к Таске. Но оно могло относиться к любой другой девушке: слишком сильна у него жажда близости одного-единственного человека. Мать оставила его сиротой, когда ему было всего два года. Он видел ее во сне такой, какой ее описывали, — нежной, доброй, ласковой… Всю жизнь хотел душевности родного человека. Ему казалось, таким человеком стала для него Таска. Поэтому все мысли о ней, от первой и до последней, были светлыми, добрыми, чистыми. Он не представлял себе, что они могут не видеться. Впрочем, точно так же не представлял он и другого. Но думала ли Таска так же? Все эти недомолвки! Она хочет, наверное, услышать то, что давно, давно надо было ей сказать, но у Филиппа нет сил сказать это, а если он поступит так, как хочет она, это станет огромной ложью — ложью всей прошедшей и будущей жизни. Как объяснить, что для него их отношения — нечто большее, чем обыкновенная дружба молодого человека с девушкой?

Его всегда почему-то обвиняли в двуличии, неискренности. Но это были всего только сомнения и нерешительность. Так произошло, когда несправедливо наказали Петьо в последнем классе прогимназии, так было с прогулом рядового Петрунова — сначала скрыл правду, потому что, если бы сказал ее, надо было бы наказать других, а потом совесть начала его грызть… А злополучное назначение в Ушаву! Он сознавал, что не годится для этой работы, но не мог найти в себе силы отказать бай Тишо.

Нет, молчание с Таской было другое. Это не была нерешительность.

Таска встала со скамьи: надо было хоть начать работу сегодня вечером, чтобы завтра было легче.

Он уходит домой и ложится спать. Но через час, а может быть, полтора Таска сама приходит к нему и зовет погулять.

— Стучала, стучала, — смеется она, — и в голове загудело, как в улье.

Незаметно они подходят к мосту. Когда-то здесь был подвесной — Таска переходила его со стучащим от страха сердцем. А четыре года назад построили вот эту громадину из бетона и металла, освещенную множеством люминесцентных солнц.

Сев на берегу, Филипп и Таска задумчиво глядят на бурлящую внизу темную массу воды. Все их воспоминания детства — радостные и грустные, прочные и хрупкие — родились здесь, эта река их вскормила.

— А помнишь, как-то под вечер я бросила целую горсть разорванных листков? Это был мой дневник, написанный для другого человека. Но ты меня ни о чем не спросил. Вскоре я его забыла — думала, что забыла… Чем больше отдаляется от нас тот год — шестнадцатый год! — тем чаще я его вспоминаю.

Да, это было началом. А до него было и другое начало, когда на том же самом месте они спорили, откуда приходит большая вода и кто ее создатель: дождь или гора. Сейчас Филипп предпочитает думать о своей новой работе, об учебе в институте. Когда он сказал, что хочет поступить на заочное, бай Тишо потрепал его по плечу, сказал радостно: «Очень хорошо, очень! У нас ведь нехватка местных специалистов». А Главный, прикусив кончик пышного уса, пробурчал недовольно: «Меж двумя стульями сидеть? Сперва изучи как следует огородничество, овладей ремеслом, а через год посмотрим». У Филиппа не хватило смелости возразить, но, поразмыслив хорошенько, пришел к выводу, что от своего не отступится. На следующий день вдвоем с бай Тишо они решили потихоньку собирать документы.

По долине веет снизу теплый ветер-южняк, и темные купола кленов шумят время от времени жесткими своими листьями. Ветерок медленно отлетает в сторону ущелья, в пестрых цветистых травах на склоне остается его ароматное дыхание.

Чувствуя это ласковое прикосновение, Таска и Филипп идут по улице над рекой, обняв друг друга за плечи, словно бойцы, с давних пор выбравшие единый путь, который, быть может, и надоел обоим, но они продолжают шагать, потому что никто им не скажет, близок ли конец похода, и никто не прикажет просто хоть остановиться передохнуть…

XVI

Притихший, полуосвещенный город очень похож на Югне. Площадь перед автобусным парком пуста. В зале ожидания трое-четверо пассажиров, каждый ждет свой автобус. Крестьянин на последней скамейке похрапывает тихонько.

Темно-вишневый автобус останавливается у входа.

— Ждет кто-нибудь в Югне?

Филипп вскакивает на высокие ступеньки, автобус трогается. И тут из зала ожидания доносятся испуганные вопли того самого, который спал.

— Вот тебе на! Чуть не опростоволосился! — говорит мужичок, взбираясь вслед за Филиппом. — Сморила проклятая дремота. В моем Ситакове меня знают, уж там бы меня не оставили…

— Ты в Ситаково?

— А куда ж еще?

— Выходи-ка, — приказывает шофер, останавливая машину.

— Как же это…

— Не то увезу тебя в Югне и только к пяти утра привезу обратно.

Проехав последние городские дома, шофер гасит освещение в салоне. Где-то на середине пути их настигает мотоциклист и обгоняет на полной скорости. Оранжево-желтый свет его фары долго еще висит над темными полями, словно перезревшая айва.

Они договорились ехать вместе, и Симо, конечно, его ждал. Почему же Филипп предпочел этот разболтанный автобус? Из-за Виктории?

…Они приехали в город под вечер, оставили мотоцикл за городским Советом, и Симо тут же пошел звонить. Телефон-автомат был рядом, за углом. Через некоторое время он вышел из кабины и сказал Филиппу, чтобы он шел в кино один — сам он занят.

Центральная улица была пуста в этот ранний час. Двусторонний поток гуляющих парней и девушек (состоящий преимущественно из старшеклассников) обычно заливает улицу под вечер, но через час-другой она снова пустеет, и вместе с нею замирает весь город. Тогда на окраинах, кроме урчания автомобилей и редких паровозных свистков, можно услышать и собачий лай, и кукареканье, и мычание коров.

Сейчас приятели неспешно шагали по пустым тротуарам, останавливаясь изредка возле освещенных витрин.

Но вот из кондитерской вышла высокая, стройная женщина, преградила им дорогу.

— Привет!

Виктория!..

Филипп давно не видел ее. Внезапный румянец заливает его щеки. Когда учился в городе, он часто встречал ее в толпе, но ни разу не подошел, так что, если подумать, она не видела его около девятнадцати лет, с его трехлетнего возраста… Но она его не узнает — эта мысль успокаивает, и Филипп приходит в себя.

Симо не находит нужным представить их друг другу. Втроем вошли в кондитерскую, сели. После первой рюмки коньяка Виктория спрашивает оживленно:

— Это твой дружок?

— Да.

— Хороший паренек, мужественный.

— Не приставай к нему.

— А-га!

Алкоголь успел разжечь мягкий блеск ее небесно-голубых глаз — самых прекрасных на свете, как казалось Филиппу когда-то. А Симо держался непринужденно, просто, говорил мало, даже слишком мало, зато много курил. Слова его, даже самые обыкновенные, произносимые тихим голосом над зеркально-чистым мрамором столешницы, казались исполненными особого смысла и значения. Виктория смотрела ему в лицо, внимательно слушала, поэтому у Филиппа была возможность разглядеть ее и сравнить с прежней Викторией — первой женой брата Георгия.

Было около восьми, надо было спешить в кино, но ради такого случая не грех пропустить журнал, думал Филипп. Однако Голубов подсказал:

— Ты разве не идешь в кино?

А ей сказал, что у них лишний билет в кино на такой-то фильм.

— Я его не видела, — проронила она. — С удовольствием пошла бы с вами.

— Давай, Филипп. Не опоздайте.

— Ты разве…

— Нет, вы с ним. Вставай же, Филипп, — торопился выпихнуть их Симо, то и дело посматривая на часы.

Он проводил их до самой двери, и только зам Виктория вспомнила, что надо рассчитаться.