Раздается оглушительная затрещина — и тяжелые, быстрые шаги приближаются к двери.
Филипп едва успевает отскочить в сторону, однако спрятаться негде, и в следующее мгновение он оказывается лицом к лицу с Илией, счетоводом. Тот, кривя губы, проносится мимо, едва не сбив парня.
Открыв двери настежь, Филипп видит сестру. Босая, с метлой в руках, стоит она, оцепенев в ярком свете, упавшем снаружи на пыльный цементный пол.
— Что с тобой?
— Не твое дело.
— Послушай… — Он подходит к ней ближе. — Ты случайно не замешана в какой-нибудь краже? Этот тип…
— Глупости! — фыркает она.
— Я узнаю. Он мне сам ответит, — говорит Филипп угрожающе и бросается к двери.
— Нет! — испуганно кричит Мария, преграждая ему путь. — Ты этого не сделаешь, нет, нет! — всхлипывает она и, обхватив брата, опускает голову ему на плечо.
Они выходят во двор, садятся на скамейку, как тогда. И как тогда, откинувшись к стене, Мария замирает, бледная, с застывшим напряженным лицом. Потом, успокоившись, она встряхивает головой, точно пробуждаясь после плохого сна, протирает глаза и, стараясь говорить как можно более решительно, тоном, не терпящим возражений, но одновременно и отчаянным, говорит:
— Я не хочу, чтобы ты ходил к этому… Заклинаю тебя. И не думай ничего плохого: в нашем роду никогда не было гайдуков и подлецов. Мы никогда не посягали на чужое.
Огражденский хребет, похожий на коня с вытянутой шеей и провисшей седловиной, постепенно теряет четкие очертания. Вокруг становится темно. Брат и сестра молчат. Они не могут найти слов, которые объяснили бы окружающее — враждебное, непонятное, не зависящее от их воли.
Как наивны, беспомощны люди, думает Филипп. Они воображают, что, становясь взрослыми, узнают друг о друге все, чего не знали в детстве. Ложь. У каждого возраста свои крепостные стены — самые низкие в детстве и самые высокие, когда человек воображает, что мир лежит у его ног. Вот и сейчас, когда оба стали взрослыми, выросла и стена, разделяющая их. Крепостная стена просто видоизменила фасад. Оказалось, человек не может ни вылезти из собственной шкуры, ни допустить нечто чуждое в свою душу, даже когда это «чуждое» исходит от родного брата или родной сестры. Видно, потому и не могут они сказать друг другу ничего вразумительного. Встреча с Илией словно тень набросила на их отношения, и с каждой минутой брат и сестра все больше отдаляются друг от друга.
Опускающаяся на сады ночь окутывает их своим мягким блекло-синим покрывалом. Вокруг ствола старой яблони кружат два слабых зеленоватых огонька.
Филипп уходит. Светлячки прекращают свое круговое движение около яблони и летят по аллее перед ним, бесшумно плавая в темноте. А в свете мощного люминесцентного фонаря они исчезают мгновенно и бесследно… Не так ли исчезла в период возмужания детская его непосредственность? И наивная вера, что солнце садится в речной омут, чтобы искупаться, а город, где вечерами сверкают бесчисленные электрические солнца, — это и есть «весь белый свет». Верил, что единственное, чего недостает Марии для полного сходства с невесткой Викторией, — это духи, которые брат Георгий присылал жене из далекой Гвинеи!..
Очередной столб — с незажженным фонарем, следующий тоже, исчезли и живые зеленоватые фонарики, освещавшие ему дорогу. Плотно окутанный тьмой, Филипп яснее, чем днем, ощущает свежесть и прохладу деревьев и густого кустарника. Это ощущение незаметно снимает с души мелкую, ничтожную накипь — грусть об ушедшем детстве (будто гаснут светлячки) — и неожиданно навевает мысли о Вечности.
После двухмесячной засухи прошлой ночью небо наконец протекло, и без времени засохшая зелень в считанные часы снова завладела землей. Эта вторая молодость, поднимающаяся сейчас из близких зарослей, пропитавшая самый воздух, против воли заставляет выпрямиться, поднять голову. Прочь грустные мысли, думает Филипп. Жизнью правит вечный закон всеобщей гармонии, нерушимый союз живого и мертвого. Какие бы катаклизмы ни происходили, чаши весов всегда будут в состоянии равновесия.
Вот был дождь так дождь!
Все вокруг уже задыхалось, разрушение брало верх над созиданием — чаши весов вышли из своего относительного покоя. Только что куры засыпали на своих насестах, немощно открыв клювы, а коровы, словно разучившись жевать жвачку, тяжко сопели. Струма, припрятав свои воды на самом дне, едва была видна. И вот он наконец грянул, ливень, и за какой-то час очистил небо, омыл лица трав, камней и деревьев, исцелил земные раны, наполнил реку, и эластичные ее гибкие мускулы набухли, зазвенели и зафыркали, словно потревоженный в поле рассерженный уж. Потоки воды бесновались всю ночь, а на ранней заре люди высыпали поглядеть на дамбу. Воспоминание о том, как несколько лет назад Струма вышла из берегов и залила лучшие земли, не дает югненцам спокойно спать. То давнее несчастье считается настолько страшным, что по нему исчисляют время.
На этот раз сады у дамбы стояли нетронутыми, и люди разошлись по домам, довольные и веселые. К вечеру Струма утихомирилась, отхлынула, и крестьяне, оскальзываясь на берегу, продвигаясь вслед откатившимся волнам, принялись собирать щепки и деревца, оставшиеся на берегу: будет растопка на зиму.
Одним словом, все вернулось на круги своя, чаши весов уравновесились, союз мертвой и живой природы восстановился, трава осталась травой, деревья — деревьями, светлячки — светлячками… И только асфальт, по которому шагает сейчас Филипп, сух и бездушен, как всегда. Он уже забыл о мятущихся ветках в зареве фонарей, и о лопающихся пузырях на поверхности холодных широких луж, и о рухнувшей стене дождя. Он все забыл — память о мертвом у него коротка… Помнится хорошо только живое.
Свернув в сторону от шоссе и едва ступив в темную, неосвещенную свою улицу, Филипп встретился с Главным.
— Домой?
— Да.
— Иди скажи Таске: работу, что я оставил ей, пусть сделает завтра до обеда.
Таска выбегает во двор, как только Филипп ее позвал. Сообщение ее беспокоит. Доклад был такой длинный, столько в нем таблиц и цифр… Вряд ли она успеет переписать его до полудня.
— Не мое это дело. Так Главный велел.
Они садятся в тени шелковицы.
— Хочешь знать, каким будет наше хозяйство лет через пятнадцать-двадцать? — спрашивает девушка уже совсем иным тоном. — Обязательно прочитай этот… не знаю, доклад или перспективный план. Да все равно! Есть в нем что-то такое волнующее, хотя сразу и не скажешь, что же оно такое, что волнует… Совсем как Сивриев, — добавляет она тихонечко. — Грубый, не улыбнется никогда, как всякий нормальный человек. Вечно с кем-то ссорится. И в то же время излучает он какую-то силу, и невольно начинаешь слушаться его и уважать.
Филипп посматривает на нее искоса. Сказать ей, что он другого мнения, что Главный ему вообще не нравится? Что прежде всего человек должен быть человеком. Сказать ей?.. Но какой смысл? Разве она сможет изменить что-нибудь?.. И вдруг Филипп слышит себя как бы со стороны — он высказывает какие-то далекие, неясные мысли — нет, не мысли, а именно бессмыслицу.
— Люди не всегда такие, какими хотят выглядеть. И нам только кажется, что мы их знаем. Этот, наш, злой и грубый, но в конечном счете… Вот глупость-то. Обыщешь весь мир… Думаешь: нашел наконец то, что искал, а приглядишься — ноль без палочки.
— Если все так, как ты говоришь, — вступает деликатно Таска, — не было бы смысла в общении… Оно должно умножать наши радости, а не горести.
— Ты что, меня поучаешь? — взорвался Филипп. — Да что ты понимаешь? — В следующее мгновение он спохватился, что переборщил, что она перед ним ни в чем не виновата. — Извини. Жизнь так сложна! Перед моими глазами такое творится!.. — Он снова невольно повысил тон. — Все эти поиски, открытия не имеют смысла… Только в природе все вымерено точно, потому что там масштабы другие. Вечность! А за ней, за вечностью, — лишь относительное равновесие.
— Люди лучше нас с тобой знают, что это не так. И поэтому не перестают искать. Помнишь Полицену, нашу Ценку, помнишь ее? — Таска улыбается. — Мы с ней когда-то обменялись альбомами с подписями ребят. Она была Поликсен С., а я Тасос К. … Конечно, все это школьные глупости. Ну вот, уехала она далеко, на другой конец Болгарии. И что же? Мальчишечке ее уже полтора годика. Я тебе не показывала фотографию? Такой карапузик — чудо, так бы и съела его! Или Дарина. Их с твоим Ангелом-Белешаком водой не разольешь.
