— Едем. У нас в канцелярии дело.

Через полчаса (уже после того, как удалось поговорить с округом и дать распоряжения в Югне и Хилядново) главный агроном, положив трубку на облупленную телефонную вилку, закуривает.

— Ты будешь?

— Я-то? Как прикажете, товарищ агроном.

— Блокнот с тобой?

— Разрешите прикурить?

— Теперь записывай…

На следующее утро Сивриев отвозит Филиппа на поля Нижнего Хиляднова, наказывает ему, чтобы не отлучался от парников с рассадой, а сам возвращается в Ушаву. В течение пяти дней один лишь раз спускается он в долину, и не в Югне, а опять в Хилядново. С раннего утра до позднего вечера — напряженный, злой, готовый отругать каждого, кто преградит ему путь или сделает что-нибудь не так, как нужно. Присутствие бригадиров раздражает его, но чуть только он узнает, что все они куда-то уехали, посылает за ними нарочных. Словно весь мир для него крив и неправеден. Поселился он у бай Костадина. Но и ночью в ушах у него свищут распрыскиватели оросителей и мерещатся голубые фонтаны. Иначе как же он мог не услышать и оглушительного грохота реки, и нескончаемых ночных концертов в Соловьиной роще?..

Этот день — день, когда он возбужденно воскликнул: «Я и не знал, какие у тебя здесь певцы, Костадин!» — начался на заре. Никому ничего не говоря, отправился Сивриев пешком на поле. Еще накануне вечером он приметил, что заболевшие листья рассады сворачиваются, меняют цвет, зеленоватый становится желто-зеленым, а верхушки стеблей выпрямляются. В таких случаях крестьяне говорят: «Рассада развеселилась!» Точнее и вернее сказать невозможно… Окунувшись в пощипывающую утреннюю прохладу, Сивриев шел от участка к участку, бессознательно ускоряя шаги. Эти на глазах выпрямляющиеся растеньица задели его сердце, оно билось как-то неравномерно, с перебоями — он и сам не ожидал от себя такой чувствительности.

Незадолго до восхода подъехали и другие. На лицах у всех скрытая радость — и, вполне естественно, такая же в глазах Главного.

— Ну что, шеф, можно уезжать? — спросил Ангел.

Сивриев ответил вопросом:

— А ты как считаешь? Имеем право?

Подмигнув, шофер рассказал, что накануне они с бай Тишо ходили в Верхнее Хилядново, там тоже все в порядке, председатель остался очень доволен. А на полях Нижнего Хиляднова Филипп так рьяно взялся за дело, что не позволил высохнуть ни одному корешку.

— Значит, говоришь, право имеем?.. Хорошо, жди на площади.

Бригадиры, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, вытаскивают блокноты. Когда все расписано по дням и по часам, все вслед за бай Костадином направляются к селу. На своде каменного моста остановились перед табличкой «Памятник архитектуры».

— С римских времен стоит, — сказал бригадир. — Царь Траян строил, если ты, конечно, слыхал. Ученые из Софии приезжали, измеряли, прикидывали. Запретили нам здесь ходить. Так сельсовету пришлось новый мост построить, вон там, за ольховником. Да ведь люди привыкли… Иное дело, конечно, когда на машине или скот гонят.

Сивриев облокотился на разъеденный временем каменный парапет. Бурлил водоворот внизу, в скалах. Над вспенившейся водой — или, вернее, над голубыми, зелеными, белыми вихрями — повисла коротенькая, едва заметная радуга. Единство хрупкой цветной паутины с оглушительно гремящим потоком кажется невероятным.

На противоположном берегу их встречают заросли покрытого росой орешника. Со свисающих веток нападало бесчисленное количество капель, и тропинка стала рябой. В другое время Сивриев, наверное, не заметил бы этих подробностей, ни их, ни того невообразимого пения сотен, а может, и тысяч соловьев. Казалось, все бурлило и клокотало в листве, сливаясь в необузданный щебет словно заведенных или с ума сошедших от восторга птиц.

Он встал как вкопанный. И вдруг подумал: интересно, а какое у меня сейчас лицо…

— Я и не знал, что у тебя здесь, возле самого дома, такие певцы, бай Костадин!

Голос у него тоже необычный — как-то мягче, тише зазвучали слова.

— Ну, они всегда так, товарищ главный агроном, когда им приходит пора. Особливо как перевалит за полночь! Если кто без привычки, то не дадут сны досмотреть. А лесок, что около села, мы так и зовем — Соловьиная роща.

Вышли на площадь. К ним подходит Ангел.

— Бай Коста уже рассказал тебе о Раеце? — спрашивает он, ухмыльнувшись почему-то.

Сивриев нахмурился, будто напомнили ему о чем-то неприятном.

— Не пришлось еще, — ответил вместо него бригадир.

— Расскажи, расскажи.

Словоохотливый ушавец не стал дожидаться повторного приглашения.

— Это давно было, много лет назад. Весь Раец тогда был террасами покрыт. И трудно было вывозить виноград, потому-то бочки и стояли там же, на месте. Но по какому-то неписаному закону пили из них только мужчины. А хозяева были скотоводы, большую часть времени пасли скот в ущелье, куда зима позже всего приходит и раньше всего уходит. Вот мужики и пили вино прямо из бочек, что среди скал стояли. Вытащит затычку, подставит бутыль из тыквы — что еще нужно? А вино стоящее было, такое густое, что не замерзало и в самые большие холода. И завязывать его можно было в платок, точно отжатый творог…

Что примечательного находят местные в этих легендах, думал Сивриев спустя некоторое время, когда ехал в машине. Гордятся они жизнью своих предков? Завидуют ли их суровой жизни? Или сожалеют об ушедшей романтике? Не подвел ли этот квасной патриотизм самого бай Тишо, когда тот надумал создать современное промышленное виноградарство в Раеце? Эти клочки земли на склонах… Ну не наивные ли мечты и планы?

XI

Оба незаметно привыкли к этим вечерним разговорам и самым усердным образом соблюдали порядок, который сами же и установили. Сначала Тодор считал, что бесполезно теряют и без того редко выпадающее свободное время, но не прошло и недели, как он обнаружил, что полчаса в компании старика больше нужны ему самому. Целыми днями он на людях, но живет отчужденно, одиноко и, главное, ни разу не задал себе вопроса, кто в этом виноват. Открытие, что ему нужна болтовня деда Драгана, его удивило. Он не стал, впрочем, более любезным или разговорчивым, но, к счастью, это и не обижало доброго человека — старику нужен был слушатель, а вовсе не собеседник.

Хозяин обычно ожидал его у калитки, приветствовал, снимая шапку, и шел следом. Потом они усаживались рядом на бревне, и Сивриев доставал сигареты. Всегда предлагал старику, и тот, махая рукой, отказывался: дескать, спасибо, не хочу, но потом привычным движением разламывал сигарету пополам, закусывал одну половинку, а другую бережно опускал на дно кармана. Выпуская первое колечко дыма, он принимался рассказывать, и Сивриев слушал, не особенно стараясь вникать в эти рассказы. Полчаса, иногда и больше, — но этого было вполне достаточно для того, чтобы отдохнуть и освободиться от забот прошедшего дня.

В первый вечер после возвращения Сивриева из Ушавы старик был несколько более нетерпелив, чем обычно. Едва заметив, что Главный заворачивает к дому, распахнул руки и бросился ему навстречу.

Не успев усесться, не успев еще получить сигарету, дед Драган взволнованно начал:

— Бригадиры молчат, точно языки проглотили. Вылечить табак для села очень важно, спору нет, все на него надеются, но это и для тебя важно, Тодор. Сегодня народ в Югне верит тебе больше, чем вчера, так и знай.

Струма ревет среди скал, а Цинигаро в противоположной стороне ей подпевает — вроде бы та же песня, да не совсем…

— Одна сильная, а другая красивая — хоть и не такая сильная, но за сердце больше хватает.

В этот вечер и Сивриеву вроде бы удалось их различить. Он старается слушать, что говорит старик, но вместо голоса его слышит голос Цинигаро, слышит песню, которая «красивая, хоть и не такая сильная». Похоже, Соловьиная роща запала ему в душу, если продолжают приходить в голову такие мысли.

Нелегкой выдалась для Сивриева прошедшая неделя, трудной, изматывающей. И, поскольку напряжение отпустило резко, словно вскрытый нарыв, Сивриев вдруг увидел себя таким, каким (он знал это) никогда не был.