Илия продолжает стоять — и не уходит, и не садится. Мария видит, подняв голову, что глаза его вспыхивают по-волчьи, и внутренний голос шепчет ей сдержанно, смиренно, однако и безрадостно: вот он, рядом, ведь за этим и пришел. И можно попробовать в первый и последний раз. Попробовать — чтобы дом не был пустым. Но прежде всего — для самой себя хоть немного радости…

Мария вдруг почувствовала, что губы ее шевелятся. Да что они произносят?

— Я сама! Моим ножом — в мою грудь! Я сама…

Учащенное дыхание обожгло лицо. Рука Илии двинулась неуверенно по ее спине и остановилась под мышкой — чужая рука, не такая большая, как та, другая, но такая же сильная. Мужская рука…

Над Желтым Мелом прокатывается мощный электрический разряд, освещая двор птицефермы. Илия спохватывается — надо прибрать под крышу какой-то мешок. Он бежит к воротам, и там его высвечивает вторая молния — согнувшегося, спешащего под ближайший навес.

Через час-полтора Мария снова видит его уходящим — с мешком на спине. Темнота поглощает его, прячет от ее глаз, стихает стук захлопнувшейся двери, а она продолжает неподвижно стоять в черной рамке окна. Ветер загибает воротник ее платья, ощупывает холодными пальцами, но губы ее не перестают повторять: «Я сама! Я сама!..»

Яблоня во дворе склоняется до земли, зачерпывает тучи пыли, несет их на своих ветвях, из сада слышен треск, будто ломают кости. Над Югне вспыхнула стрела молнии и с тихим прерывистым шипением ударила в дубовую рощу за Струмой.

Мария закрывает глаза. Все снова как раньше…

На какое-то время небо стало таким спокойным, таким тихим, что она слышала свое дыхание, когда внезапно белая вспышка высветила окно, обнажив комнату до последней песчинки в стене, и Мария увидела собственные свои руки, протянутые ввысь, будто пытающиеся схватить воздух над головой. Но там не только воздух, там — светловолосая голова, представляющаяся воображению… Отсветы молний отрезвили, заставили все-таки опустить непослушные ладони вдоль бедер. Что-то сломилось в ней. Единственный порыв, родившийся в душе в эту необыкновенную, невероятную ночь, умер еще в зародыше. Она слышала, как молодые женщины рассказывают… Нет, ей нечего вспомнить — разве только внутреннюю гармонию, желание услышать голос его, обнять. Она знала, что ей нужно, хотела попробовать, ничего больше…

Она стоит, опершись голыми локтями о подоконник. Вокруг тихо, словно в пещере. И в пещерной этой тишине, подобно капле, набухавшей часами и наконец-то со звоном упавшей в невидимые воды, с треском сваливается на землю сломанная ветром ветка.

Буря проходит, не уронив ни капли дождя.

Бесплодная буря.

X

После беспокойной ночи рано поутру в понедельник Тодор Сивриев идет к зданию правления, громоздящемуся, как замок, посреди пустой площади. С другой стороны ему навстречу движется плотно сбитая, массивная фигура председателя бай Тишо. Оба одновременно втискиваются плечами в широко распахнутые двери.

Зайдя в свой кабинет, Сивриев мгновенно замечает листок на письменном столе. Приподняв пепельницу, он читает:

Товарищ главный агроном! Вчера поздно вечером вас искал бригадир из Ушавы, бай Костадин. Сказал, что-то важное.

Тодор Сивриев садится, охватывает ладонями виски. Он этого ожидал, предполагал, что что-нибудь да испортит сегодняшний день. После беспокойного сна на него обычно сваливаются неприятности. Нет, это не суеверие — в сны и бог знает во что еще он не верит, — это убеждение, что между ясно очерченными границами, в которые укладывается наша обыденность, и неведомыми метаморфозами нематериального мира существует какая-то таинственная связь. Некая сигнальная система, опережая события, как бы предупреждает подсознание. Еще одно непризнанное проявление живой материи или неизвестная форма самых примитивных инстинктов?.. Откуда бы ни подавались эти сигналы, Сивриев по опыту знает, что, хоть они и опережают события и всегда вовремя его предупреждают, до сих пор они ни разу не помогли ему избежать несчастья или хотя бы изменить ход событий. Будто набат колокольный, тревожащий его сон, — лишь отголосок, эхо чего-то, что уже где-то свершилось…

Солнце поглядывает с вершины Желтого Мела, наполняет комнату вспышками света, но для Сивриева день уже безвозвратно потерян. В последнюю поездку в Ушаву обнаружил он в двух-трех местах на табачных грядках едва заметные следы заболевания растений. Несколько дней он жил под угрозой этой табачной чумы, однако, поскольку бригадир его не разыскал, как они договаривались, мало-помалу успокоился: у страха, думал, глаза велики. И вот тебе — новость.

Подойдя к председателю, он протягивает ему записку.

— Хочу сейчас же в Ушаву поехать.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Табачная рассада.

— Так и знал! — огорченно вздыхает бай Тишо. — Народ не зря говорит: «Когда чересчур хорошо — это не к добру»… А так хорошо шел табачок!

Он откладывает в сторону просмотренную корреспонденцию, встает.

— И я поеду. Бумаги подождут.

Увидев, что они спускаются по мраморной лестнице, Ангел захлопнул капот.

— В Ушаву? — спросил он, встряхивая своей львиной гривой. — Я с вечера дежурил на телефоне. Бригадир бай Костадин, по-моему, свихнулся: «Горит, гори-и-ит!» Что, спрашиваю, горит? Полчаса объяснить не может.

— Это со страху, дорогой мой. Это ведь наш хлеб.

— Не в том дело: совесть у него нечиста, — прервал председателя Сивриев сиплым голосом. — Я его предупредил, но ему, кажется, наплевать.

В минуты ярости губы у Главного сжимаются, а усы обвисают.

— И раньше так бывало, Сивриев. Считай, каждый год душу из нас вынимали. Не вини человека. Нужно людям-то больше верить…

— У меня доверие к истине. К фактам. А все, что к ним не относится, вызывает у меня подозрение. Тогда я даже сам себе не верю.

С широкой просторной дороги джип въезжает в буйную зелень Раеца. Узкое извивающееся шоссе приводит их к поднявшемуся на семьсот метров над рекой плато. На одном пятачке дороги, едва-едва позволяющем разминуться двум машинам, стоит грузовик сельхозпотребкооперации. Бай Тишо подает знак Ангелу, чтобы тот свернул на обочину. Подойдя к незнакомому шоферу, он встает за его спиной и, пока тот копается в моторе, расспрашивает: «Там посмотрел? А там? Или, может, вот тут?» На все подсказки парень отвечает одно и то же: «Не там. И не там».

Спустя некоторое время председатель кивнул Ангелу и, когда тот подошел, наказал ему привезти колхозного механика.

— А вы с Главным? — спросил Ангел.

— Подождем. Вон как здесь расчудесно — зелень, чистый воздух… Не оставлять же человека в беде. Притом и женщина в машине…

Ушавец выразил сомнение, захочет ли приехать механик Спас, поскольку грузовик принадлежит сельхозпотребкооперации.

— Захочет, захочет. Если скажете, что я распорядился…

Ангел всунулся в открытую дверь.

— Слышали, товарищ агроном?

— Нет уж, ты сначала отвези меня туда, куда мы ехали, а потом делай что хочешь.

Парень кивнул.

Первая, вторая! Вторая, первая скорость! Джип ползет по склону с воем, характерным для низких скоростей у этих автомобилей. На одном повороте Сивриев заметил метрах в трехстах ниже машину сельхозпотребкооперации. Брезентовый ее верх мелькнул на долю секунды и исчез в зелени полевых участков, набегающих друг на друга, словно квадратики черепицы.

Канцелярия открыта, но там никого нет.

Сивриев глядит на противоположный склон, где зеленеют табачные грядки, и подает шоферу знак — дескать, поехали.

— А те, внизу?

— Подождут. Воздух чистый, зелено кругом… А ну скажи, эта, которая в кабине, она шоферу кем приходится?

— Жена брата. Столько лет у нее детей не было, и вот наконец… Да какие-то женские сложности, вот и надо было показать ее врачу.

Трое во главе с бай Костадином бегут навстречу, испуганные и смущенные. Сивриев шагает через грядки, а они стоят и ждут на краю, будто наказанные школьники. Когда он снова выходит на дорогу, бригадиры все еще стоят неподвижно. Он забирает бай Костадина с собой и подталкивает его к газику.