Оказалось, что, конечно же, никто из парней грамоте не обучен.

– Но разве не вы, Беркич да Якшич, помогали мне делать надпись на крышке гроба?

Оба признались, что только и умеют одну-единственную букву написать, да и то исключительно кистью и на доске.

– Ничего не поделаешь. Придется везти вас с собой в Панчево, а там уж вы перед полковником на словах засвидетельствуете в мою пользу. Будьте спокойны, он из вас всю правду вытянет!

От этой угрозы мигом научились писать не только Беркич и Якшич, но и два других парня. Уж лучше они дадут письменное свидетельство, только бы не отвезли их в Панчево.

Михай вынес на палубу чернила, перо, бумагу и, заставив одною из грамотеев улечься на живот, продиктовал ему свидетельство: так, мол, и так, ночью, пока корабельщики спали, они, сербские крестьяне, без ведома и согласия Тимара, опасаясь градобития, сбросили усопшего Евтима Трикалиса в Дунай.

– Внизу поставьте свои имена да напишите, где живете, чтобы вас можно было разыскать в случае, ежели судебное расследование начнется.

Один свидетель подписался как «Иса Каракасалович», проживающий в «Гунероваце», а другой назвался «Него Стириопицей из Медвединца».

На том они с серьезным видом расстались; и Михай, и четверка сербов удержались, чтобы не расхохотаться в лицо друг дружке.

С тем Михай и высадил их на берег.

…Али Чорбаджи покоился на дне Дуная, где он и завещал себя похоронить.

На утро, когда Тимея пробудилась от сна, ее болезнь как рукой сняло. Юная природа взяла свое.

Одевшись самостоятельно, она вышла из каюты и застала Тимара в носовой части корабля.

– Где мой отец? – спросила девушка.

– Барышня, ваш отец скончался.

Тимея в упор смотрела на него большими, грустными глазами, в лице ее, и без того белом, не было ни кровинки.

– Куда же его дели?

– Ваш отец, барышня, покоится на дне Дуная.

Тогда Тимея села у борта судна и молча уставилась в воду. Она не проронила ни слова, не пролила ни единой слезы – лишь неотрывно смотрела в водяную глубь.

Тимар счел за благо попытаться утешить ее.

– Вы захворали и впали в беспамятство, а тем временем Господь призвал к себе вашего отца. Я находился при нем в смертный час. Все его слова и помыслы были о вас, через меня он шлет вам свое последнее благословение. Выполняя волю вашего отца, я отвезу вас к его давнему приятелю – он ваш родственник по материнской линии и заменит вам отца. Есть у него и родная дочь – молодая и красивая, чуть постарше вас, она станет вам сестрицею. В той семье вас хорошо примут и будут добры к вам. А весь груз, что находится на этом судне, – ваша собственность, она досталась вам в наследство. Вы теперь богатая и всегда будете с благодарностью вспоминать об отце, который с такой любовью о вас позаботился.

У Тимара перехватило горло, когда он довел свою мысль до конца: «… и который умер, чтобы дать тебе свободу, принял смерть, чтобы даровать тебе жизнь!»

Тимар задумчиво разглядывал лицо девушки. А оно не дрогнуло в ответ на его прочувственные речи, из глаз не скатилось ни слезинки. Михай подумал было, что она стесняется плакать при постороннем, и отошел подальше; но девушка не заплакала, даже оставшись в одиночестве.

Ну не странно ли? При виде белой кошки, тонущей в волнах Дуная, слезы ее лились неудержимо, а сейчас, когда ей говорят, что отец ее покоится на дне речном, она и слезинки не уронит.

А может, так оно и бывает: люди, способные расплакаться от мелких переживаний, глубокую боль переносят, молча уставясь в одну точку, – вполне возможно. Однако Тимару сейчас было не до психологических загадок. На северо-западе показались шпили Панчева, а вниз по течению плыла лодка императорско-королевского флота, направляясь прямо к «Святой Варваре»; кроме капитана и восьми вооруженных лодочников там находился и тюремный стражник.

Подплыв к кораблю, незваные гости взяли его на абордаж и вскочили на палубу.

Капитан поспешил к Тимару, поджидавшему его у дверей каюты.

– Вы будете судовой комиссар?

– К вашим услугам.

– На этом судне под именем Евтима Трикалиса плывет турецкий паша; он расхитил казну и бежал вместе с награбленными сокровищами.

– На этом судне плыл грек по имени Евтим Трикалис – торговец зерном, и вез он не какие-то там награбленные сокровища, а чистое зерно, как показал официальный досмотр в Оршове, подтвержденный документально; вот вам первая бумага, извольте прочесть. Ни о каком турецком паше мне ничего не известно.

– Где он?

– Ежели был он греком, то у Авраама, а если турком – то у Магомета.

– Уж не умер ли он?

– Совершенно верно, скончался от дизентерии. Вот вам второй документ – завещание, собственноручно составленное умирающим.

Капитан прочел бумагу от начала до конца, время от времени бросая косые взгляды на Тимею, которая недвижно сидела на том месте, где ее застала весть о смерти отца. О чем идет разговор, она не понимала: язык ей был незнаком.

– Шестеро моих матросов и рулевой могут засвидетельствовать, что он действительно умер.

– То его беда, а не наша. Умер – значит, умер, и его, вероятно, схоронили. Вы скажете нам, где он похоронен, а мы велим выкопать труп. Тут находится человек, который его опознает, и если подтвердится, что Трикалис и Али Чорбаджи – одно лицо, то, по крайности, хоть можно будет конфисковать похищенные сокровища. Где вы его погребли?

– На дне Дуная.

– Вот уж напрасно! Зачем вы это сделали?

– Но-но, тише! Вот вам третья бумага – от декана в Плесковаце; Трикалис скончался в его приходе, а декан не только отказался провести обряд как положено, но и запретил снести тело на берег. Люди же требовали бросить покойника в воду.

– Черт бы их побрал, этих попов распроклятых! – Капитан в сердцах стукнул кулаком по эфесу сабли. – Вечно с ними хлопот не оберешься. Но вы ведь сможете примерно место указать, где его бросили в реку?

– Давайте разбираться по порядку, господин капитан. Крестьяне в Плесковаце отрядили на судно четверку караульных, чтобы воспрепятствовать мне перенести тело на сушу, и эти четверо парней ночью, когда все мы спали, без ведома корабельщиков наложили в гроб камней для тяжести и опустили его в Дунай. Вот собственноручная расписка самих злоумышленников; возьмите ее, господин капитан, и вам не составит труда отыскать их, допросить и наказать поделом.

Капитан был вне себя от ярости; он разразился сардоническим хохотом, поперхнулся, сердито закашлялся и, дочитав бумажонку до конца, швырнул ее Тимару обратно.

– Славно тут у вас все уладилось! Обнаруженный беглец умер, с ним теперь не побеседуешь; поп, видите ли, не разрешил предать его земле; крестьяне сбросили покойника в воду и выдали бумагу, подписанную именами, которых человек отродясь не носил, указали названия деревень, каких никогда на свете не было. Беглец скрывается на дне Дуная, а мне теперь либо баграми прочесывай весь Дунай от Панчева до Смедерева, либо ищи-свищи двух негодяев, одного из которых кличут Каракасаловичем, а другого Стириопицей. И груз я конфисковать не могу, коль скоро личность беглеца не установлена. Да, господин комиссар, вы на славу расстарались, ловко все обделали! И бумагами обзавелись на все случаи, вон их у вас сколько: одна, две, три, четыре! Готов поспорить: вздумай я востребовать свидетельство о крещении этой вот барышни, вы мне и его представите в наилучшем виде.

– Если вам будет угодно.

Правда, свидетельства о крещении Тимар представить не смог бы, зато сумел скроить такую дурацкую физиономию, что капитан только покачал головой. Рассмеявшись недобро, он похлопал Тимара по плечу.

– Вы прямо золото, а не человек, господин комиссар! Спасли этой девушке всю ее собственность, ведь за отсутствием отца я не могу ни ее задержать, ни на имущество ее арест наложить. Можете продолжать путь. Золотой вы человек!

С этими словами капитан резко повернулся, ближайшему лодочнику, замешкавшемуся на палубе корабля, влепил такую оплеуху, что тот чуть не свалился в воду, и велел немедленно убираться всем с корабля.