И я буду ласкать женщин, с каждой сожалея, что у них нет хвоста. Буду одевать в шубу и трахать так, не раздевая. Чтобы можно было сунуть нос в мех и вспомнить, как это было с ней. И всё равно будет не так. Я смотрел на улицу и понимал, что эта свобода мне нахер не нужна! Мне не нужен мир без неё.

Но…

Но я уже сказал свои страшные слова! Как повернуть назад, после всего, что я только что произнёс? Как взглянуть ей в глаза, сейчас, наверное, заплаканные? Я представил себе плачущую Хаш и почувствовал себя самым последним дерьмом в тарелке. И поразился сам себе: этот образ был нечеловеческий. Потому что человек бы просто почувствовал бы себя дерьмом. И этого было бы уже достаточно. Но вот такое отвратительное блюдо — это восприятие хаарши. И оно несёт куда более уничижительный и обидный оттенок.

Я отошёл, потому что так и стоял в дверях, мешая кому-то пройти. Меня грубо толкнули и выругались, прекрасно зная, что я пойму язык. Я и впрямь понял, но ругань ни чуточки не волновала. Я стоял и думал над тем, как поступить. Идти дальше, куда и собирался, или вернуться назад? Но как?

— Трус паршивый, — раздался рядом недовольный голос Урриша. — А ещё на охоту собрался.

— Я не собирался на охоту, — вежливо возразил я. — Туда меня тащил ты.

— Да, ты не охотник, это точно. Дали бы мне тебя, я бы из тебя сделал охотника. А так…

— А так я кто?

— Я же сказал. Трус. Ты не в силах посмотреть даже себе в морду.

— А что в неё смотреть? — грустно и отрешённо спросил я.

— Да ты, небось, думаешь, что герой и настоящий решительный Вершитель, правда? Что совершил лучший в жизни поступок, освободился от мусора в шерсти и сейчас уже облизываешься на обильный стол?

— Наоборот. Я чувствую, в какое дерьмо я влез и не знаю, как из него вылезти.

Я не поднимал глаз, потому что даже на Урриша мне было смотреть стыдно.

— А ты подумай, в какое дерьмо ты загнал её.

Это помогло. Я решительно поправил сумку на плече и отправился назад.

— Хаш! Ты где?

Она подняла мордочку. На ней не было ни единой слезинки.

— Вернулся?

— Да. Да, я вернулся.

— Не надолго же тебя хватило.

Голос усталый, отрешённый. Ну, а что ты хотел, Колёк? Каково ей? Видишь, каково? А ты — мужик! Так что — терпи. Она же терпит!

— Я вышел и понял, что мне не нужен мир без тебя. Хаш, прости меня, дурака!

Я отшвырнул сумку и упал на колени возле неё.

— Я признаю, я был дурак и неправ. Я…

В губы мне ткнулся шершавый язык, заткнув поток извинений.

— Милый ты мой, любимый! Как же тебе тяжело, я понимаю! Ням, ням, чмок. Мы все слабы в чём-то, и я такая же была! Ням. Млям. Ты вернулся, и это так славно! Обними меня, пожалуйста! И… И потерпи ещё немного. Скоро всё кончится. Потерпишь? Я ведь люблю тебя, правда!

— Я тоже.

Я понял, что ещё минутку ласк её гибким и сильным языком — и я не смогу удержаться. Поэтому отстранил от себя девушку.

— Тебе ещё завтра к нему идти?

— Не знаю, Коля, не знаю. Может, уже и не надо. Известно будет через неделю, не раньше.

— А что будет, если не получилось?

— Тогда очень много чего нехорошего случится. И нам будет значительно тяжелее.

— Тогда лучше иди, сходи.

— Ты потерпишь?

— Конечно. Ну, хоть пастью можешь?

— Коля, думаешь, мне самой приятно? Я бы с удовольствием всё бросила и осталась с тобой. Но это… Понимаешь, мы столько всего вытерпели…

— Да я понимаю.

— Вот и славно, миленький мой! Как всё непросто… Поэтому дай мне не сорваться тоже. Я же только на тебя и могу опираться!

Ну, и что я мог поделать? Только согласиться… Опять соглашаюсь непонятно с чем во имя неизвестно чего.

Хашеп дрыхла перед ночными «сеансами», а мне было скучно валяться. Мы славно поговорили, обсудив некоторые тонкости, мешавшие жить. Я упрекнул её в том, что могла бы и не успокаивать мне какими-то «очищениями», а прямо сказать, мол, так и так. Завожу детей. На что получил ответ, что очищения были абсолютной правдой, и ей пришлось много и активно работать с организмом, чтобы резко и решительно перестроить его в внеплановую течку. Что же до прямой правды — есть суеверия, а есть точное знание. Так вот, сейчас она не имеет права говорить об этом вообще. Даже со мной. Высшие силы крайне не любят опрометчивых заявлений, особенно от своих служителей. Отсюда такая таинственность и скрытность, а я тут вовсе ни при чём. И я очень ей помогу, если не буду настаивать на разговорах прямо сейчас...

Как ни странно, обилие событий, на которые я только что жаловался — уже вошло в привычку. Стоило напору происходящего снизиться до уровня обычной жизни — стало скучно. Мир хаарши жесток и суров, здесь надо прилагать все силы просто для того, чтобы выжить. Я часто задумывался об этом там, дома. Вот раньше праздники были праздниками. В двадцатом веке, как рассказывала бабка, собирались чуть ли не всем домом, пели, плясали, играли в игры… Взрослые, дети — все вместе! В начале нашего века ещё было человеческое внимание, ставили лайки в соцсетях, писали сообщения. А сейчас если робот вспомнит о твоём ДР — вот и праздник. Кстати, интересно, а как проходят праздники у хаарши? Если моя теория верна — должны проходить ярко и искренне.

Спросить, что ли, у Смаарра? И вообще посоветоваться на тему произошедшего. Ну, ладно, сейчас у меня мозги встали на место. А как быть дальше? Что делать, если опять накатит? Может, пусть они немножко прикрутят фитилёк? Так же и свихнуться можно…

Хаал был занят. Об этом мне сказал младший прислужник. Сейчас хаал занимался с другими учениками. Мы посмотрели друг на друга, и он не выдержал первым.

— А у людей тоже есть храмы?

— Да. Причём, разные.

— А что вы в них делаете?

— Молимся богам. Я не молюсь. Я в это всё не верю.

И вот тут выяснилась невероятная разница в терминологии. То, что здесь назвалось «си лахар» — храм, совсем не соответствовало тому, что называлось «зе темпл» у нас. Действительно, у нас в храм идут молиться. То есть, возносить молитвы с целью изменить окружающее под себя, любимого. Ну, иногда, нечасто, и не в качестве основного занятия — пожаловаться. На жизнь, на общую неустроенность. Получить утешение, в самых редких случаях — совет. Которому следует дай бог один процент приходящих.

В общем, удивительно не то, что посещаемость храмов невелика, а то, что она вообще отлична от нуля.

Здесь же храм — это не просто «святое место». Это именно место силы. Как я понял — именно поэтому хаал проводил все манипуляции со мной в одном и том же зале. Общительный служка пояснил: под присмотром высших сил. Так что же это, получается, мне Смаарру и предъявить нечего? Он легко отмажется, мол — это не я, это боги так решили? Вот никогда не хотел с религией связываться — а пришлось. Да не с нашей, в которой хоть разобраться можно, а с инопланетной.

— А как вы здесь отдыхаете? — спросил я у служки, и на этот раз задумался он.

— Ну… По-разному.

— А игры ты какие любишь?

— Норилку.

— Это что за игра?

— Это надо в темноте найти и поймать. А потом тебя ловят, ты убегаешь.

— А в футбол играете?

— В футбол? Это ваша, человеческая игра? Ой, а научи!

Он громко и протяжно завыл.

— Ууууоооууу! Тут человек покажет, как в футбол играть!

Из дверей показались заинтересованные морды. А я в очередной раз вздохнул: у нас система оповещения организована совсем иначе. Но не факт, что лучше.

Я валялся на матрасике расслабленный и довольный. Мы очень здорово погоняли мяч. То, что в храме нашёлся мяч — меня несколько удивило. Но оказалось, что межмировой турнир по футболу делается не с бухты-барахты, игра эта становится популярна и на Хаарши. Зато для самих монахов оказалось очень необычным то, что можно играть на нестандартном поле меньшим количеством игроков, да ещё и не соблюдать половину правил. Однако, когда они уяснили возможность подобного — мы прекрасно нашли общий язык. И я понял, что людям придётся сильно напрячься, если команда хаарши выйдет на поле. До этого я большим спортом не интересовался, а тут дал зарок: обязательно надо будет посмотреть! Хотя бы из интересу, как смотрятся хаарши в спортивной форме? Удивительно, но хаал, обнаружив источник шума и гама, никак не отреагировал на безобразие. И никто на проходящее начальство внимания не обратил — так и играли. Играли азартно, шумно, в общем — как люди.