Во второй половине XIX века конфликты между Польшей и державами, в состав которых она входила, назревали все чаще, особенно между Польшей и Пруссией, ибо здесь противостояли друг другу не только гомогенное население и небольшое бюрократическое государство иной национальности, как, например, в России. В относящихся к Пруссии частях бывшей Польши, то есть прежде всего в Познанском великом княжестве[72], часть населения составляли немцы.
По мере дальнейшего развития Западной Польши — в том числе и школьного образования — наблюдался сравнительно быстрый рост национального самосознания. В 1870–1871 годах эти поляки стали гражданами Германского рейха, а еще раньше они наряду с другими народами были подданными Прусского государства. В новом рейхе поляки все более ощущали себя чужаками. К тому же первые годы рейха были отмечены борьбой культур, в результате чего поляки-католики и были заклеймены как враги рейха.
Растущее отчуждение спровоцировало обе стороны на действия, обострившие противоречия. С польской стороны предпринимались попытки утвердиться с помощью организаций, путем создания объединений и товариществ. Правительство же издавало дискриминирующие поляков указы и законы, пытаясь с помощью школьного образования добиться ассимиляции польского населения. В то же время оно стремилось стабилизировать или даже повысить процент немецкого населения путем проведения государственной политики оседлости, ибо этот процент в данном регионе в конце XIX века действительно снизился — по причине оттока немцев в быстро развивающиеся западногерманские промышленные зоны. Впрочем, в то время такое переселение народа толковалось как вытеснение немцев поляками.
Итак, немцы, дискриминируя поляков, чистосердечно полагали, что они лишь защищаются. Возможно, именно это происходило во времена движения на Восток и господства Немецкого ордена. Популярная историческая литература особенно агрессивна, трактуя события, произошедшие после 1466 года, когда часть государства ордена принадлежала Польше, а стало быть, «предкам тех поляков, которые сегодня вытесняют немцев из Западной Пруссии и Познани». В 1886 году один депутат прусского ландтага заявил в связи с затратами на реставрацию Мариенбурга: «Этот орденский замок был в средние века оплотом немцев на Востоке. Восстановленный и сохраненный, он и впредь будет оплотом немецкой самобытности, немецкого национального самосознания и немецкой культуры, защищая их от любых происков иных народов в нашей Восточной Марке». В протоколе зафиксировано: «Браво! Аплодисменты справа».
Очень скоро действующая политика и соответствующая оценка прошлого вывела на сцену того, в ком воплотилось все происходившее в то время в Германии, — императора Вильгельма II. В 1902 году, во время празднества в Мариенбурге, на котором прошлое предстало в типичном для той поры костюмированном шествии с участием прусских гренадеров в плащах рыцарей ордена, император, как водится, выступил с речью, связав в ней прошлое ордена и политическую реальность: «Так и ныне. Польская спесь вплотную подступила к немецкому характеру, и я призываю мой народ встать на защиту своих национальных ценностей».
Окончание Первой мировой войны не способствовало ревизии таких оценок и настроений, ибо возникло многоэтничное Польское государство, в котором жили и немцы. Части Западной Пруссии, то есть бывшего государства ордена, вновь отошли к Польше. Немецкая сторона пыталась пересмотреть Версальский договор и, в частности, изменить немецко-польскую границу в пользу Германии, ссылаясь прежде всего на историю Немецкого ордена. Память о Немецком ордене и его еще уцелевших замках, прежде всего, естественно, Мариенбурге, стала тогда своего рода гарантом политических надежд. Аналогом современности служили столетия, когда Западная Пруссия входила в состав Польши, то есть 1466–1772 годы.
Это явствует, например, из высказываний одного дрезденского учителя, который в 1930 году записал воспоминания о поездке за границу, во время которой побывал в Восточной Пруссии и Данциге. И хотя саксонский учитель наверняка ехал поездом, он озаглавил свою статью так: «Поскачем на Восток» («Nach Ostland wollen wir reiten»). Таково начало одного, сочиненного в позднее Средневековье стихотворения на нижненемецком языке, которое в 30-е годы было переведено на литературный язык и распевалось почти во всех школах. Впрочем, это была довольно-таки пустая песенка, где говорилось только о вине и пиве, которыми встречают гостей на Востоке, да еще о возлюбленной, которая там живет. Но она пелась потому, что ее первая строка могла вызвать и иные ассоциации, если к ней кое-что добавить, — как и поступил тот учитель. Вот кульминация путешествия — посещение Мариенбурга: «Святыня немцев на Востоке — так называют Мариенбург, таким он для нас и останется, особенно теперь, когда он стоит как страж границы, отражая неослабевающий натиск славян».
За таким высказыванием скрывается не только представление о немецко-польском политическом противоборстве; в нем не только сталкиваются политические противники, но идет борьба между истиной и ложью, добром и злом: священный замок, возвышенный, светлый и готовый отразить грозный натиск дьявольских сил. Образы и метафоры политического языка говорят порой больше, чем связный текст. Славяне сравниваются с потоком, рекой и потопом не только в данном случае. В то время такое сравнение не было редкостью; причем характерно, что немцы противостоят не полякам, а именно славянам. Таким образом, они имеют дело не с конкретным народом, не с конкретной нацией, а с некой безликой массой. И эту безликость подчеркивает образ потока или наводнения.
Немцы, согласно вдохновившей эти образы исторической концепции, имели в Центральной Европе дело с людьми, которые нуждались в сильной руке, в доброжелательном носителе культуры (Kulturträger), во всяком случае, в ком-то, кто был бы выше них. Поэтому средневековое движение на Восток понималось не как ускорение (выражаясь современным языком) культурного развития посредством внедрения все более тонких культурных методов, не как ускорение издревле идущего процесса, но и как тотальное преобразование жизни, которой якобы без посторонней помощи не подняться на высшую ступень.
Тысяча девятьсот тридцать третий год не внес особых изменении в оценку средневекового государства Немецкого ордена. Правда, национал-социалистическая партия вскоре организовала учебные центры (называемые орденскими замками) для своих высокопоставленных функционеров, а выдающийся идеолог национал-социализма на ранней его стадии А. Розенберг не раз пытался приспособить Немецкий орден к национал-социализму.
Это явствует из речи, с которой Розенберг выступил в Мариенбурге в апреле 1934 года и в которой, как отметил его издатель, НСДАП получила «в собственность германское содержание Средневековья». Розенберг объединил прошлое ордена с настоящим национал-социализма, приписав Герману фон Зальца борьбу за жизненное пространство, а правившего в начале XV века верховного магистра Михаэля Кюхмейстера, свергшего своего предшественника Генриха фон Плауена, чтобы заключить мир с Польшей, назвал «Эрцбергером своего времени»[73], подразумевая окончание Первой мировой войны. Однако главным было не сходство событий, а структурные совпадения. Розенберг считал, что бюрократическое государство не для немцев. Им больше подходят отношения верноподданничества, отношения вождя и войска. Так было при Фридрихе Великом, который едва ли потерпел бы сравнения с каким-то средневековым вождем. Таким вождем был Гинденбург[74], а по-настоящему, конечно, Гитлер. Ну, а дальше? Вождь, по мнению Розенберга, имеется не всегда. И вот его рассуждения: «Тогда», то есть если вождя нет, «как продолжение и развитие представления о вожде выступает принцип рыцарского ордена». Розенберг развивает свой тезис. Он создает нечто, по его мнению, вроде ордена мелкой элиты, которой, образовав своего рода конклав, следовало бы избрать нового вождя.
