— Чем-то не соответствуешь, — озабоченно сказал Володька. — В этом надо разобраться, чтобы овладеть ситуацией, надо все хорошенько обдумать, а затем выработать конкретные действия. И мы это сделаем. Я сам этим займусь, — пообещал он. — Прорвемся! Но не сегодня. А сейчас не подавай виду! Держи фасон, мол, аллес нормалес! Настоящий офицер не вешает нос из-за женщины! Если называть вещи своими именами, она всего-навсего самка! Это тебе не боевое знамя и не честь мундира! Таких Наташ в твоей жизни еще будет полмиллиона — раком до Владивостока не переставишь, даже если ставить по две на одну шпалу! И что она нашла в этом нестроевом капитанишке и на кой черт ей этот лысый немолодой мужик? — с удивлением проговорил он. — А ты держи хвост пистолетом! Возьми себя в руки и приходи!

Подбадривая, он похлопал меня по плечу и ушел в дом.

Я должен был держать хвост пистолетом, надо было держать фасон, а мне от обиды и несправедливости — за что? — хотелось заплакать, и чувство обездоленности в столь знаменательный для себя вечер охватило меня.

Володька был убежден, что меня отвергла Натали, я же, поразмыслив, полагал, что мы разошлись взаимно: ведь я в ней тоже разочаровался и потому мне казалось, что и я ее тоже отверг и бросил…

Поддерживаемый Володькой под левую руку — я страховал подполковника справа и был готов в любую секунду его подхватить, однако дотронуться до Алексея Семеновича без просьбы или команды не решался, — он, медленно сойдя с крыльца, остановился и, уставясь на меня тяжелым недвижным взглядом, строго и озадаченно спросил:

— А это кто?

— Старший лейтенант Федотов… Алексей Семенович, я же вам о нем рассказывал! И сегодня говорил… — с плохо скрываемой досадой или обидой напомнил Володька. — Василий Федотов… Командир разведроты дивизии… Мой друг!.. Окопник, отличный боевой офицер!

Подполковник смотрел на меня настороженно, недоверчиво и недобро, и, не выдержав его взгляда, я сказал то, что хотел сообщить ему еще за столом:

— Товарищ подполковник, разрешите… А у меня есть плавки… Новенькие! Так что я готов… могу купаться и не позорить! — радостно доложил я, для убедительности похлопав себя по бедрам, и, так как в его лице ничего не изменилось, заверил: — Слово офицера!

— Он не врет, — вступился Володька. — Если сказал, значит, плавки есть!

Алексей Семенович еще с полминуты молча, недоверчиво и, пожалуй, даже с враждебностью в упор рассматривал меня: ордена на моей гимнастерке, погоны (словно сличая соответствие числа звездочек с моим званием) и более всего мое лицо.

— Штык! — отводя наконец взгляд, сказал он обо мне Володьке и уточнил: — Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!

— Офицер во славу русского оружия! — обрадованно вставил Володька. — Я же вам говорил!

— Замкни пасть! — повыся голос, с явным недовольством и раздражением скомандовал Володьке Алексей Семенович и медленно, твердым, безапелляционным тоном повторил свою формулировку:

— Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!.. И я ему желаю: напора в руку и ниже!

Я стоял, не веря от неожиданности своим ушам, крайне польщенный и взволнованный столь высокими словами, высказанными обо мне этим замечательным подполковником. Старинный тост русского офицерства с пожеланием силы и крепости в бою и с женщинами — «напора в руку и ниже» — я слышал не раз от Арнаутова и от Володьки, однако в устах Алексея Семеновича, и впервые адресованный лично мне, он прозвучал свидетельством доброго, товарищеского или даже, как я подумал, дружеского отношения этого необыкновенного человека. «Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!» — в радостном обалдении повторял я про себя мысленно, чтобы запомнить и потом записать.

Меж тем подполковник снова перевел на меня тяжелый, неподвижный взгляд и требовательно спросил:

— Пээнша-два ко мне в полк пойдешь?

От столь неожиданного предложения я не мог не растеряться и, вытянув руки по швам, стоял перед ним, соображая, что сказать, как ответить. Он предлагал мне должность помощника начальника штаба по разведке, именуемую иначе «офицер разведки полка», что, в случае перехода, судя по должностному окладу, было бы для меня некоторым повышением. Однако оставить дивизию, в которой я провел на войне без малого два года, куда на передовую, несмотря на трудности и прямое нарушение приказа Наркома Обороны, я, минуя полк офицерского резерва, вернулся из далекого тылового госпиталя и где все было своим, привычным, хорошо знакомым, расстаться с Астапычем, Елагиным и Арнаутовым, с Володькой, Мишутой, Кокой-Профурсегом и еще с очень многими, я, разумеется, не мог. Я ведь и в академию вместе с Володькой и Мишутой решился поступать после немалых колебаний, по необходимости — для получения высшего военного образования — и с твердым намерением по окончании учебы вернуться обратно в свою дивизию. К тому же, по боевому опыту двух лет офицерства, я был строевым командиром, окопником, а не штабником.

С опаской глядя в мрачное, темное в полутьме лицо подполковника и не в силах отвести глаза, я с волнением соображал, что же ему ответить, под каким предлогом уклониться.

— Через два-три месяца, — грубым натужным голосом продолжал он, — я представлю тебя на капитана!

Находясь в опьянении и не вникая в суть дела, он обещал нереальное. Звание «старший лейтенант» я получил менее четырех месяцев тому назад, и очередное воинское звание в условиях мирного времени при нормальном прохождении службы мне светило не раньше, чем через три года. Впрочем, это не имело значения: я сознавал, что убыть из дивизии в другую часть даже с повышением звания или в должности я не в состоянии, однако сообщить об этом Алексею Семеновичу у меня не хватало решимости. Не зная, что сказать, я стоял перед ним навытяжку, неловко улыбаясь, и Володька пришел мне на помощь.

— Товарищ подполковник, он не торопыга и с кондачка ничего не делает. Он подумает и решит!

Очевидно, поняв, что от принятия его предложения я воздержался или уклоняюсь, Алексей Семенович, снова напыжась, какие- то секунды с презрением смотрел на меня и неожиданно разгневанно выпалил:

— Ну и дурак!!! Слюнтяй!!!

От полноты чувств, от возмущения он энергично плюнул и с решительным видом направился к машине. Володька шел рядом, а я — поотстав, чувствуя себя виноватым, хотя ничего плохого вроде и не сделал.

Темноволосый, приземистый, с непроницаемым лицом сержант-водитель уже распахнул заднюю левую дверцу «мерседеса» и стоял наготове с вынутой из багажника большой, тугой, в красивом темно-сером чехле подушкой. Как только Алексей Семенович, поддерживаемый Володькой, опустился на заднее сиденье, сержант сноровисто подложил ему под руку подушку для удобства, проговорив вполголоса «Разрешите!», бережно расстегнул стоячий ворот кителя, снял фуражку, затем проворно сел за руль и запустил мотор, заработавший ровно и тихо, как у новых автомобилей высшего класса.

— Подождите минуту!.. Не уезжай! — вдруг сказал Володька водителю и побежал в дом.

— Федотов! — повелительно позвал подполковник, и я поспешно шагнул к раскрытой задней дверце «мерседеса» и вытянул руки по швам. — Офицер должен не рассуждать и не слюнтяйничать, а действовать!.. И жди часа «Ч»! Впереди — Франция и Атлантика! Помни о плавках и о Ла-Манше! Только не позорь Россию своей мохнатой ж… — осекся он, но я сразу понял, что он хотел сказать. — Главное — не расслабляться!.. — властно повторил он. — Ты эту… как ее… Наталью — через Житомир на Пензу!.. На-а-мек ясен?.. — осведомился он и, так как я слышал это выражение в разговорах офицеров и, догадываясь, что оно означает, смущенно молчал, пояснил: — Ра-аком!.. Чтобы не выпендривалась и не строила из себя целку!.. Бери пониже — и ты в Париже!.. На-а-мек ясен?..

— Так точно! — подтвердил я, хотя высказывание или прибаутку насчет Парижа слышал впервые и осмыслить еще не успел.