Такова история о музыкантском бунчуке и поющем дереве, которую я поведал, желая лишь доказать, что вообще-то отец всегда знал, как поступить, если в поисках главного (конечно же, золота) натыкался на вещи, казавшиеся другим людям совершенно несоединимыми с обычной жизнью.

Я уже слышу упрек, что отец мог бы пресечь кражу плодов и менее диковинными методами, привычными средствами — завел бы, скажем, собаку, и все бы живенько уладилось. Кто так говорит, только лишний раз доказывает, как мало он знает о моем отце и что покуда не разобрался в сути его натуры, а именно в том, что отец мой был артист, да вдобавок особого свойства: способ действия был для него гораздо важнее самого действия.

Во избежание недоразумений скажу: он, конечно, был не настолько прост, чтоб перед дальней дорогой набивать рюкзак палками, а потом самолично вставлять их себе же в колеса; более того, я полагаю, что от золота, находкой коего увенчались его тяжкие труды, отец не отказался бы даже в том случае, если б это золото доставили ему на дом, но — а как раз к этому я и веду речь, говоря о его артистической натуре, — удовольствия он бы не получил.

Возьмите, к примеру — коли вам мало описания тягот, предваривших находку золота, и рассказа о бунчуке и поющей яблоне, — историю об украденной козе, которая лучше всех иных событий поможет ответить на вопрос, почему неумолимая логика жизни должна была привести отца к месту залегания драгоценного металла.

Коза в нашем хозяйстве занимала особое положение, хотя бы потому, что отец не нашел ее, а честь по чести приобрел, самым законным образом. Вовсе не желая давать слово некоему сомнительному теоретику, почитаю все же своим долгом сообщить, что теперь, когда от козы меня отделяет изрядный промежуток времени, мне легче говорить об этом создании без гнева. Тогда же я ненавидел ее, ибо не любил козьего масла, а между тем был вынужден не только есть оное, но и изготовлять его.

Не стану утомлять читателя, подробно описывая технологию изготовления масла — хоть я и не в состоянии уразуметь, чем козье масло хуже благородной стали или ячневой каши, — мне хочется только предпослать своему рассказу некоторые замечания, необходимые для понимания ситуации. Козье масло чуть ли не полностью окупалось ценой моего времени да силенок; иными словами, пока я был малолетним, оно не стоило почти ни гроша. Правда, чтоб получить его, требовались терпение и близкое знакомство с определенными законами природы. Один из этих законов гласит: жир всплывает кверху.

Постигнув этот секрет, я знай себе снимал сливки с молока, хранившегося в расписных, с синим узором фарфоровых мисках. Сливки я сливал в сосуд наподобие узкого деревянного бочонка высотой сантиметров сорок пять, в плотно пригнанную его крышку вставлялась круглая палка вроде черенка от метлы, с красивой текстурой, на нижнем конце которой была приделана дырчатая деревянная пластинка размером с обычную мелкую тарелку. Когда я вращал черенок, а значит, перемешивал сливки — притом довольно долго и в определенном ритме, каковой создавался, если я напевал песенку со словами, ярко подчеркивавшими всю прелесть этого действа: «Я мутовочку верчу, скоро масло получу!» — то спустя ужасно долгое время и совершенно загадочным образом (всегда синхронно с болезненными мозолями на моих ладонях) в сосуде возникало масло.

Своего рода лишнее подтверждение тому, что материя не исчезает, а только видоизменяется.

И еще добавим для тех, кто не столь глубоко, как я, постиг законы природы и кого надо скорее спасать из болота невежества: энергия тоже не что иное, как одно из обличий материи. Вращая мутовку, я передавал свою энергию сливкам, сливки благодаря этому обращались в масло, каковым я затем питался, чтобы запастись свежими силами, а силы в свою очередь были мне потребны на то, чтобы вновь и вновь сбивать масло. Однако я, кажется, пустился в пространные рассуждения и ушел слишком далеко от подлинной сути своего рассказа, а именно от факта, что в один прекрасный день, к нашей вящей радости и облегчению, отец нашел золото. Но еще раньше у нас украли козу.

Мы бы, наверно, спокойнее перенесли утрату, если б что-то подсказало нам, как близок отец к своей цели. Однако же мы ни о чем не подозревали, вот и повесили носы. Даже я, хоть и ненавидел эту животину. Столь противоречива бывает жизнь.

За неделю до кражи отец растянул запястье. Правда, это еще не самое страшное, куда страшнее было бы поранить глаз — ведь тогда бы поиски золота неимоверно затруднились, — но тем не менее отец лишился возможности доить козу. А поскольку коза на дух не выносила мою мать, один из отцовских товарищей по работе — некий Корнелиус Байн — вызвался исполнять эту обязанность, два раза в день.

Трудился Корнелиус Байн самоотверженно. Платы он никакой не взимал, только что плотно завтракал перед утренней дойкой да душевно подкреплялся после вечерней. Минуты, проведенные на скамейке для доения, эти, по его словам, до боли редкие мгновения, когда он пребывал наедине с великим Паном, дарили ему сладостную муку близости с этим покровителем природы — разве можно желать большего?

Ну так вот, однажды он возжелал заполучить себе нашу козу и украл ее. Если б я писал детективную историю, то подобным заявлением все бы испортил; но я ведь хочу показать артистичность отцовской натуры и этим разоблачением лишь очищаю от докучливого вопроса эпический поток, который должен нести нас вперед, а не запутываться в дебрях неумелого хищения собственности.

Короче говоря, однажды вечером козы не оказалось на том месте, куда ее привязали с утра, и, когда я заявился в дом не с козой на цепи, а с цепью без козы, мать тотчас потребовала вызвать комиссара уголовной полиции; отец, однако, и слышать о том не захотел. Все равно, мол, пришлют унтера, а эти находят у людей вроде нас только такие вещи, искать которые их никто не просил. Тогда мать сочинила объявление: «Просим уже опознанное нами лицо, похитившее козу, белую, с коричневым пятном в форме Малайского архипелага на правом боку…» Это предложение отец тоже отверг, но при упоминании о далекой островной группе на правом боку нашей козы его осенило. Он сказал, чтобы в течение ближайшего часа мы ни под каким видом не смели никому заикаться о потере, а сам он, дескать, должен кое-куда отлучиться, но непременно вернется к приходу Корнелиуса, который нынче после обеда поехал к зубному и поэтому на час запоздает. Мы все должны вести себя так, будто ничегошеньки не произошло.

Скоро отец вернулся и занялся чем-то в хлеву. Раз мне даже послышалось возмущенно-протестующее блеянье — только откуда бы там взяться козе?

Стоило мне подумать о Корнелиусе Байне, и я совсем расстроился. Ведь для него эта пропажа — куда более сильный удар, чем для меня, он-то в конце концов через козу общался с Паном, с покровителем природы, а уж как радовался, когда, используя пятна на козьих ребрах в качестве наглядного пособия, рассуждал о местоположении Молуккских островов, о флоре и фауне Зондского архипелага. Не далее как вчера он сказал отцу, что коза, должно быть, ушиблась, потому что взмемекнула от боли, когда он задел пальцем юго-западную оконечность Суматры.

Корнелиус Байн презрительно махнул рукой, когда я спросил, очень ли его мучил зубной врач, и направился к хлеву. Я еще раздумывал, не следует ли его все же осторожненько подготовить, а он уже открыл дверь. Да так и остановился — сперва прямо окаменел, а потом задрожал всем телом.

Ну, значит, увидал, подумал я и, глядя на его испуганно вздернутые плечи, пожалел, что не ослушался отца.

«Сколько же зубов тебе вырвали? — услыхал я отцовский голос. — Вон как побелел-то, аккурат козье молоко!»

Корнелиус буркнул в ответ что-то неразборчивое. Потом деревянной походкой вошел внутрь хлева.

И тут я увидел то же, что и он, — нашу козу. Она спокойно жевала резаную свеклу и стояла к нам правым боком, тем, с Малайским архипелагом.

Я открыл было рот, чтоб спросить у отца объяснения этому удивительному обстоятельству, но он остановил меня одним из своих знаменитых взглядов, которые как нельзя более ярко доказывали его незаурядность.