Литмир - Электронная Библиотека

Я вижу, вы киваете головой, эти нарушители спокойствия и у вас вызывают чувство негодования, шахматная атмосфера, о которой я рассказывал, вам как раз по душе, по-вашему, пусть бы все так и оставалось, правда?

Но я должен вас еще больше огорчить, потому что ваш покорный слуга и постоянный партнер по четвергам был как раз одним из тех, кто на эти шахматы стал смотреть косо.

Как я к этому пришел — уже другая история, сюда она не относится, скажу только, что я был самый молодой из той шестерки пленных, которые в один прекрасный день организовали Антифашистский комитет рабочего лагеря «Варшава», и буквально в одну ночь из ревностных приверженцев шахмат превратился в их рьяных противников.

Нет, я вовсе не считаю, что шахматы принципиально несовместимы с политикой, просто тогда возникла, как говорится, особая ситуация.

Мы — члены антифашистского комитета — скоро поняли, что вся наша политика гроша ломаного не стоит, если мы будем заниматься ею вшестером. Чтобы вышел какой-нибудь толк, должны участвовать все, считали мы, и вот тут-то на нашем пути встали шахматы.

Поначалу нас регулярно выставляли из бараков, когда в воскресенье утром или после работы мы пытались просвещать своих товарищей, поглощенных потерей ферзя или угрозой мата, насчет международного положения или источников прибавочной стоимости, но если бы одно это, нет, дело было гораздо хуже — они ставили нам мат, опираясь на свой же собственный шахматный опыт.

Все это будет понятным, только если иметь в виду, что шахматная лихорадка в тот момент как раз достигла своего апогея и, исключая нас шестерых, ею захвачены были все поголовно. Вы ведь знаете, что, когда слишком много играешь, в голове все начинает крутиться вокруг шахмат: видишь, например, впереди клетчатую рубашку, и на ум сразу приходит какой-нибудь великолепный индийский гамбит; мысли скачут, что твой шахматный конь, а заметишь, как двое, повстречавшись, разошлись в разные стороны, и невольно в мозгу промелькнет — рокировка.

И еще вам надо знать, чтобы оценить всю трудность нашего положения: результат каждого командного первенства, собственно говоря, был известен заранее, имелся только один фаворит — команда офицеров. Такое положение казалось совершенно естественным: ведь, согласитесь, все эти бывшие учителя, юристы, земельные советники в большинстве своем имели гораздо лучшую подготовку, чем разные там каменщики, сельскохозяйственные рабочие и шоферы, из которых в основном и состояла масса простых солдат, теперешних пленных. А кроме того, надо учесть, что офицеры, в отличие от всех нас, не должны были работать, они состояли в лагерной пожарной команде и поэтому могли целый день сидеть над шахматами. Причины-то причинами, но когда мы говорили, что наступило время самим делать политику — как мы тогда выражались, «самим решать свою судьбу», — или агитировали за будущее рабоче-крестьянское государство, то против нас всегда выдвигали один и тот же аргумент: «Для такого дела у рабочих котелок плохо варит, это и по истории видать (перестань, какое нам дело до русских!), и по шахматам тоже. Стоит на турнирную таблицу посмотреть: офицеры против шестого барака — 10:0, офицеры против второго барака — 10:0, офицеры против четвертого барака — 8:2, что ж, бывает, и слепая курица зерно отыщет. Шахматы — это лучшая проверка на мозги, и офицеры тут намного впереди, так было и так будет, и в шахматах, и в вашей дурацкой политике!»

Это я и имел в виду, когда говорил, что наши товарищи ставили нам мат, опираясь на свой собственный шахматный опыт.

Какой толк был в том, что мы пытались объяснять про социальные условия и предрассудки, факты — вещь упрямая, и факт оставался фактом: офицеры выигрывали все первенства, а мы имели дело с шахматными фанатиками.

И тут Ханс принес нам проект постановления, да, представьте, это у нас уже и тогда было! Ханс предлагал, чтобы мы, члены Антифашистского комитета рабочего лагеря «Варшава», постановили выиграть не больше и не меньше как предстоящий лагерный чемпионат. Свое предложение он обосновал в длинной речи, в которой много было фраз вроде — «врага нужно бить его же собственным оружием», «массы следует учить на их собственном опыте» и, конечно же, «классовая борьба требует».

Ну да, вам сейчас хорошо улыбаться, а нам тогда было не до шуток, мы обсуждали проблему со всей серьезностью.

Я с самого начала считал: это как раз то, что нам нужно, хотя в те времена, думаю, я бы и по-ацтекски выучился говорить, и фокусам индийского факира, если бы классовая борьба потребовала. А вот другие…

Хуже всего обстояло дело с Флорианом. Флориан был рабочим-литейщиком из Вюрцбурга. Но глядя на него, вы бы этого не сказали, я имею в виду, не сказали бы, что у человека такая тяжелая профессия; его можно было принять за старого жокея — тщедушный он был и седой. Но в этом Флориане сидело чертовское упрямство, и не дай бог вывести его из себя! Вы бы на него посмотрели после того, как Ханс выступил со своим замечательным предложением!

«Чистый оппортунизм! — орал он. — Отступление! Соглашательство!» В своей речи он перебрал все возможные виды уклонов, присовокупив к уже нам известным несколько им только что изобретенных, по вредности превосходящих любые другие. Во всяком случае, ясно было одно: он, Флориан Вайденбахер, никогда на такое не пойдет: до сих пор политика всегда делалась политическими средствами, а не какими-то дурацкими играми.

Он так и заявил: «дурацкие игры». Ясное дело, Флориан был сектантом. Нечто в таком роде Ханс ему тогда, кажется, и сказал, потому что Флориан после этого несколько дней вообще с нами не разговаривал. Видно, задели больное место, он ведь вечно упрекал себя, что было время, когда он вел себя как сектант. Короче, спустя неделю, которая прошла в самых бурных дискуссиях, когда мы голосовали за предложение Ханса, Флориан с ворчанием, но тоже поднял руку: «Принято единогласно».

Тут уж, знаете, нам пришлось потрудиться, ведь согласно «шахматному постановлению» мы не только должны были под руководством Ханса заниматься каждый вечер изучением дебютов и эндшпилей, оно дополнительно обязывало нас «развернуть культурную работу с целью ликвидации односторонней ориентации последней исключительно на игру в шахматы». И мы развернули, да еще как!

Мы организовали кружок по изучению Гёте и Гейне, начав не с чего-нибудь, а сразу со второй части «Фауста». Мы отыскали певцов и поэтов, художников и декораторов и осуществили великолепную постановку «Белого коня»[1]

Мы создали футбольную команду и нечто вроде «Общества по распространению научных знаний». Мы делали все, чтобы остановить шахматную эпидемию, и одновременно тренировались к будущему чемпионату. Вилли, который в таких вещах разбирался, утверждал, что это диалектика.

Финал Большого кубка «обоза праци» («обоз праци» значило «рабочий лагерь», а кубок представлял собой вазу для цветов, происхождением которой лучше было не интересоваться) назначили на пасху, поэтому в ту весну спать нам шестерым приходилось мало. Ханс требовал, чтобы варианты испанской защиты или защиты Нимцовича выучивались назубок лучше чем когда-то школьные теоремы, да и все остальное, как мы считали, без нас бы заглохло. Поэтому, когда мы не были заняты Алехиным или Капабланкой, то сидели по углам и учили роли или подыскивали наглядные примеры для иллюстрации «научных докладов».

Да, то был, поверьте, адский труд, и, если бы Ханс постоянно не напоминал нам, что принятое решение надо выполнять, не знаю, что бы из этого вышло. Хуже всех по-прежнему было с Флорианом. Он мог, например, репетируя отрывок с хором лемуров во время погребения Фауста — о сольной партии он и слышать не хотел, — разразиться проклятиями в адрес «уклонистов». Занимался он с постоянным внутренним протестом, и по теории Вилли это тоже была диалектика.

«Революция всегда идет прямым путем! — говорил Флориан. — Всякие уловки — метод реакционеров. Мы врага встречаем лицом к лицу и не отступаем перед ним!»

вернуться

1

Популярная австрийская оперетта.

3
{"b":"585141","o":1}