Пока фрау Лёрке плотоядно выспрашивала меня о моих бухгалтершах, это было неважно, а в первую же субботу вся эта путаница пришлась мне очень кстати. Я, не подумав, заказал все те же три пары булочек, и тут весьма кстати оказалось, что книжные магазины работают и по субботам, а другие учреждения, напротив, не работают.

Если ты бухгалтер и живешь на бухгалтерскую зарплату, так две иллюзорные невесты становятся довольно накладными. Лишние булочки и так обременили мой бюджет, но не мог же я покупать себе пирожные, как посоветовала мне фрау Лёрке, не обеспечив обеих моих подруг эклерами и слойками.

Избыточные булочки, которые я приобретал только потому, что спина булочника выдала его подозрения, не только в финансовом смысле вывели меня из равновесия: у меня никакой охоты не было толочь несъеденные булочки и получать панировочные сухари, тем более что я не знал, на что мне вся эта куча сухарей, а бросать в пасть мусоропровода оставшиеся лишние пирожные совесть не позволяла. Оттого-то я и стал захватывать изумительные булочки и не столь изумительные пирожные в мою бухгалтерию, а тут запутался еще больше: теперь у нас все захотели таких чудесных булочек, и мне пришлось выпутываться и выдумывать, что у булочника Швинта до сих пор ограниченный контингент покупателей. Но пирожных скоро никто, кроме прожорливой фрейлейн Вейгель, есть не хотел, и тотчас о нас с фрейлейн Вейгель начали судачить.

С чисто бухгалтерской точки зрения моя затея была нерентабельна: пять раз в неделю подъем на полчаса раньше, десять-двенадцать марок в месяц лишних за ненужные мне булочные и кондитерские изделия, утомительный интерес фрау Лёрке к моей двойной любовной истории, благодарность фрейлейн Вейгель и колкости сослуживцев и, наконец, усилия, которые все-таки требовались, дабы общение с фрау Швинт ограничилось удовольствием от хрустящих булочек, что в свою очередь требовалось возможно яснее дать понять опасному булочнику соответствующим поведением, — все это из-за двух булочек было явно неразумно с математической точки зрения.

Только математика мало что значила, когда я впивался зубами в булочки Швинта. Это были такие булочки, что всякие расчеты отпадали. Это была сама жизнь.

Звучит, может, утрированно, но я воспринимал их именно так. Или точнее говоря: я мог их так воспринимать, когда все-таки подсчитал и вычислил, что стоимость одной булочки, действительно мной съедаемой, превышает семьдесят пфеннигов, не учитывая подъема спозаранку и мук совести. Бухгалтер во мне воспринял этот факт как чистое безрассудство, и оттого каждое утро, впиваясь зубами в мой сверхдорогой завтрак, я представлялся сам себе этаким разудалым молодцем. В таком настроении я приходил на работу, и в конце концов сослуживцы стали говорить, что развод повлиял на меня благотворно.

Я, правда, знал, что это не так, но не возражал и не сопротивлялся, когда ощутил, что язык у меня стал бойчее и руки-ноги стали двигаться свободнее.

Разумеется, считать булочки самой жизнью — преувеличение, но, бесспорно, жизнь вновь привлекла мое внимание, когда в то утро после переезда я встал в очередь перед лавкой Швинта. А когда я как-то другим утром впервые вступил в разговор с булочником, я уже не робел, я был разве что ему благодарен. И меня ничуть не удивило, что фрау Лёрке сообщила этому человеку обо мне все известные ей сведения. В конце-то концов, она и меня снабдила всеми сведениями о нем, включая данные из списка лиц, имеющих судимость.

А что мы с булочником оказались в лавке одни, объясняется гриппом, который удерживал меня до двенадцати в постели, до того часа, когда, как знали постоянные покупатели, ни булочек, ни даже хлебцы купить было уже нельзя; фрау Швинт хлопотала в это время на кухне, к немногочисленным покупателям выходил ее муж.

Он спросил:

— А что, сегодня в книготорге выходной?

Мне понадобилась секунда-другая, дабы расшифровать эту фразу, но когда я уразумел, какой смысл она в себе несет, я понял, что фрау Лёрке пересказала булочнику все касательно меня, включая свою ослышку.

— Только у меня, — ответил я. — Легкий грипп.

— Н-да, видите, — сказал он, — я себе этого позволить не могу.

Мы с различных точек зрения обсудили проблему огромной ответственности, которая лежит на независимом мастере, владельце булочной, но именно господин Швинт под конец объявил, что его профессия имеет и приятные стороны.

— Стоит мне подумать, — сказал он, — скольким ближним своим я скрашиваю начало дня, как я чувствую огромное удовлетворение.

— Да, — ответил я, и мне удалось подпустить в интонацию зависти, — кому дано это познать — тот человек счастливый.

Булочник испытующе посмотрел мне в глаза, казалось, он что-то обдумывает, и при следующих его словах у меня создалось впечатление, что разговор наш перемещается в новую, высшую фазу. Ибо господин Швинт высказал мнение, что и бухгалтер книготорга имеет возможность скрашивать людям жизнь.

С таким предположением я спокойно собирался согласиться, но, прежде чем я это сказал, господин Швинт присовокупил к нему некую загадочную фразу:

— Правда, я больше думаю в этом случае о вечере, чем об утре, ведь наш брат только вечером может себе это позволить, утром у нас одни булочки на уме, вы ж понимаете!

Я ровным счетом ничего не понимал, но господин Швинт, видимо посчитал выражение моего лица соответствующе верным для данного этапа нашей сделки. А что мы заключали сделку, я понял из его последующих слов:

— Предположим, я был бы вашим клиентом, тогда получилось бы, что вы ищете у меня отрады для утренних часов, а я у вас — для вечерних. Если бы я вам сказал: не принесете ли вы мне что-нибудь отрадное на вечер? — вы бы наверняка подумали: уж этот мне Швинт, да он рехнулся! Я каждое утро стою полчаса в очереди у него в лавке, и за это еще должен ему что-то на прилавок выложить? В чем же тут, подумали бы вы, моя выгода?

Я, однако, в своих раздумьях до этого еще не дошел. Я остановился на вопросе, что подразумевает этот человек под отрадой вечерних часов и каким образом книготорг может быть в этом замешан, и я воскликнул про себя, что вот он, удобный момент, когда мне следует сказать мастеру Швинту об ослышке его покупательницы Лёрке.

Появление пожилой женщины прервало загадочный диалог между булочником и мной, но и в перерыве я не смог его обмозговать, ибо разыгравшаяся на моих глазах сцена с грубой наглядностью показала мне, чего можно ждать от булочника Швинта, если не прийти вовремя в лавку.

— Но, фрау Людериц, — сказал булочник, — уважаемая моя покупательница, о чем только вы думаете? Булочки, сейчас? Хлебцы? Рогалики в это время? Как давно вы у меня покупаете хлеб, фрау Людериц? Вы же знаете, что в это время даже сухой крошки не остается!

Господин Швинт отпустил фрау Людериц пол серого хлеба и обратился ко мне, ибо он был не из тех, кто промолчит в надежде, что инцидент сам по себе воздействует на свидетеля.

— Да, да, господин Фарсман, — сказал он, — вот как бывает, если человеку нечего предложить. Жестокий мир, но ни вы, ни я его не создавали. Вот пусть каждый и крутится.

Я попросил вторую половину серого хлеба и хотел идти, но булочник решил во что бы то ни стало заключить со мной сделку.

— Господин Фарсман, — сказал он, — с тех пор, как вы мой покупатель, я к вам приглядываюсь. Вы, заметил я, человек наблюдательный. Вы не раз видели, как я наполняю булочками два мешочка. Но чего вы не видели, так это куда я оба мешочка деваю. А я вешаю их в уголке двора на два определенных гвоздя. За одним мешочком приходит мой зубной врач, за другим — тот человек, который заботится о моей машине. Там есть еще третий гвоздь, но больше, и это железно, гвоздей там не будет.

Господин Швинт замолчал, но молчание его словно подсказывало мне, что мне следует сказать:

— Так вы считаете, что третий гвоздь… О, это прекрасно, только надо мне поточнее знать, какую ответную услугу имеете вы в виду.

— Разумеется, господин Фарсман, а то вы еще притащите мне книги по астрономии или болгарские поваренные. Хотя, думается мне, я выразился довольно точно. Отрада для часов вечерних, вы понимаете?