– В сердце человека не бывает единства! Ты знаешь это. И знаешь…

– Он! Ненавидит! Посмотри на не…

– Тебе известно, что мое зрение всегда проникает глубже твоего! – вскричала свайяльская гранд-дама.

– Ну да! – возвышавшийся над обоими спутниками имперский принц сплюнул и ушел.

Сорвил застыл на месте, ярость его не столько притупилась, сколько рассыпалась гравием в недоумении. Он посмотрел на широкую спину Моэнгхуса, которая, покачиваясь, удалялась в чередующихся полосках света и тени.

– Это безумие! – со злостью бросил молодой человек. – Вы оба безумны!

– Может быть, чем-то взбешены, – сказала Серва.

Повернувшись к ней, он увидел невозмутимое выражение. Как всегда.

– Неужели я такая загадка? – огрызнулся он.

Она стояла на накренившемся камне, верхушка которого обросла черно-зеленым мхом, а бока затянул белый лишайник. И казалась потому выше его… и могущественней. Одинокое копье солнечного света ударяло в лицо Сервы, заставляло ее светиться, как их проклятый отец.

– Ты любишь меня… – проговорила она голосом столь же невозмутимым, как и ее взгляд.

Ярость сорвалась в нем, будто он был катапультой, а ее голос – спусковым крючком.

– Я считаю тебя шлюхой и кровосмесительницей!

Она вздрогнула, восхитив тем самым злобную часть его.

Однако ответ Сервы не замедлил пролиться жидким светом из ее уст, сгуститься светлым паром из окружающего сумрака.

– Каур’силайир мухирил…

Сорвил отшатнулся назад, сперва от изумления, потом от сочленений охватывавшего его света. Ступни его колотили по воздуху. Его отбросило, притиснуло к морщинистому стволу огромного дуба. Голос Сервы налетал на него со всех сторон, словно он был листом, потерявшимся в буре воли этой женщины. Злой и враждебный свет сверкал в ее глазах, немногим уступая в яркости солнцу. Черный перламутр обрамлял фигуру… черный, змеившийся, ветвившийся, словно разыскивая трещины, проникавшие в самую ткань бытия. Волосы ее разметались золотыми воинственными соколами.

И она нависла над ним, не столько преодолев, сколько прорезав разделявшее их расстояние… схватила его за плечи, воспламенив его кожу своим огнем, высосав весь воздух из его груди своей пустотой, придавливая его тяжестью гор, принуждая, требуя…

– Что ты скрываешь?

Губы ее раскрылись около поверхности солнца.

Слова его восстали из черных недр, отвечая на ее требование:

– Ничего…

Не с трудом, свободно.

– Почему ты любишь нас?

– Потому что ненавижу то, что вы ненавидите… – Невесомо, словно в курительном дыму. – Потому что верю… – Вздохом, как после поцелуя.

Черная тушь затопила все вокруг, скрыв за собой жилистый лес и воздушную сферу. Осталась она одна, титаническая фигура, блистание глаз которой подобно Гвоздю Небес.

– Можешь ли ты не замечать наше презрение?

Слова, будто обращенные к другу.

– Да.

Она наклонилась вперед, гнев и ужас во плоти, разбрызгивая страх краской по коре.

– Не думаю.

Он запрокинул голову в полнейшем ужасе, он увидел ее жуткую сторону, он мог только простонать свою жалобу, прорыдать свой позор. Пролилась вода его тела, горячая, словно кровь. Нутро.

И с каким-то ударом сердца исчезло все.

Ее чары. Его честь.

– Почему? – кричала она. – Почему тебе надо любить нас? Почему?

Дрожь колотила его, крутила как ветер. Он обмарался…

– Неужели ты не видишь, что мы – чудовища!

Испачкался. Он заметил некую неуверенность, даже ранимость в ее сердце… Страх?

Трепетное ожидание… чего?

Вонь собственного малодушия уже окружала его…

Доказательство.

Первое рыдание, исторгнутое из его груди эфирным кулаком.

– К-кто? – закашлялся он, ухмыляясь в безумии. Падение, сокрушительный удар, внутри и извне. И теперь все, конец.

Конец всему.

Он теряет все. Харвила, своего младшего брата, его теплую руку в своей мозолистой ладони. Теряет свое наследство, свой народ. Образ его крив и непристоен. Теряет бдение рядом с Цоронгой в меркнущем свете, когда они слушали Оботегву, забывая дышать. Сверкающую расселину. Теряет видение шранколикой Богини, выковыривавшей когтем грязь из своего лона. И бахвальство – этот звериный жар! Вой, сделавшийся невыносимым. Крик Порспариана, бросившегося горлом на копье. И припадок блаженства! Свирепого от… напряженного от… разделенного. И то, как он съеживался и молил, охватив Эскелеса, когда их окружила жуткая масса нечеловеческих лиц.

Потоки горячего семени, просачивающиеся через тиски его стыда. Его отец, машущий руками, как сердитый гусь в огне.

Его мать – серая как камень.

Его семя! Его народ! Запах дерьма… дерьма… дерьма…

Убью-позволь-мне-убить…

Он стоял на коленях, согнувшись, раскачиваясь, словно собираясь извергнуть блевотину. И не понимал почти ничего, совсем ничего из происходящего – абсолютно ничего. Рыдания, исходившие из его груди, ему не принадлежали. Более не принадлежали…

Доказательство.

Она смотрела на него сверху вниз, холодная и безразличная.

– Кто? – повторил он дрогнувшим голосом.

– Люби нас… – сказала она, отворачиваясь от жалкого зрелища. – Если должен.

Он скрючился под могучим дубом, припав к его жесткой коре, все более и более заворачиваясь в неразборчивое рычание. Однако голос ее все теребил и теребил его…

Я подчинила его!

Смятение.

Что еще ты хочешь, чтобы я сделала? То, чем я покоряла нелюдей, сработает и на нем. Он любит нас.

Голос ее брата трудно было разобрать за тем рычанием, в которое он был погружен.

Отец недооценил глубину его раны.

Она не значила ничего – чистота ее проклятого голоса.

Наш отец ошибается намного больше, чем ведомо тебе… Мир превосходит его, как и нас, как и всех остальных…

Он ничего этого не понял…

Он просто переносит битву в большие глубины.

Мир раскачивался и плыл по спиралям, теплый и медленный.

Лицо мое под твоим лицом… замолчи и увидишь…

Мать напевала и гладила его. Омывала собственными руками.

Ш-ш-ш…

Ш-ш-ш, мой милый.

– Мама?

Вечность обитает внутри тебя. Сила, неотличимая от того, что происходит…

– Я безумен? – спрашивает он.

Безумен…

И очень свят.

– С квуйя, – говорила Серва, – нельзя позволять себе вольностей.

Сорвил сидел и, не обращая внимания на обрыв прямо перед собой, смотрел на запад опухшими глазами. После пережитого позора и унижения, пока она спала, а угрюмый Моэнгхус бродил по внутреннему островку, он заполз в наполненную водой рытвину и отмылся. Должно быть, целую стражу он плавал над древней черной водой, онемев от холода, прислушиваясь к хлюпанью собственных движений, звуку собственного дыхания. Ни одна мысль не посетила его. Теперь, с мокрыми волосами, в промокших насквозь штанах, он тупо уставился на видневшийся вдалеке пункт их назначения. Он торчал над ровной стороной горизонта – силуэт, лишь чуть более темный, чем фиолетовое небо над ним: гора, севшая на мель посреди вырезанной в камне равнины.

Иштеребинт. Последнее прибежище нелюдей.

В молодости нелюди снились ему, как и любому сыну Сакарпа. Жрецы называли их нечеловеками, ложными людьми, оскорбившими богов похищением их совершенного облика, соединением мужского и женского и – что самое отвратительное – похищением секрета бессмертия. В частности, один из жрецов Гильгаоала, Скутса Старший, находил удовольствие в том, что потчевал детей описанием злобных прегрешений нелюдей после падения Храма. Он извлекал на свет старинные свитки и зачитывал их сперва на древних диалектах, а затем в красочном и зловещем переводе. И нелюди становились выходцами из Писания, непристойными во всем, в чем они превосходили людей, и притом каким-то недоступным людям образом; принадлежавшими к дикому и темному миру… расой, рожденной на одной из самых черных, самых первобытных окраин, хранящей в себе злобу, сулящую им пламя до конца вечности.