Сорвил вырвался из его хватки, ударил в лицо – и промахнулся. Имперский принц шагнул вперед и нанес свой удар – достаточно сильный для того, чтобы ноги под ним сплелись, как брошенная веревка. Повалившись спиной на землю, Сорвил разбил локоть о гранитную глыбу. Боль молнией пронзила его руку, обездвижив ее.

– Что? – рыкнул Моэнгхус. – Почему ты упрямишься? Беги, мальчишка! Беги!

– Ты на-назвал меня проклятым! – вскричал Сорвил. – Меня?

– Я назвал тебя несчастным. Слабаком.

– Тогда скажи мне! Где горят кровосмесители? Какую часть ада ваш святой отец уготовил для вас обоих?!

Волчья улыбка, небрежное движение плеч.

– Ту, где твой отец воет, как беременная вдова…

Откуда приходит сила в слова? Как простое дыхание, звук могут остановить ритм сердец, превратить в камень кости?

– Поди! – крикнула Серва своему брату. – Юс вирил онпара ти…

Несмотря на предупреждение, прозвучавшее в ее голосе, Моэнгхус расхохотался. Бросив на Сорвила яростный взгляд, он плюнул, повернулся и направился вниз по склону. Сорвил следил за игрой света и теней на его удаляющейся спине, ощущая, что сердце превратилось в треснувший и остывший котелoк.

Он повернулся к свайальской ведьме, взиравшей на него с вниманием, способным посрамить обоих мужчин. Из презрения он позволил ей глазеть на себя. Солнце играло в ее волосах.

– Как? – спросила она наконец.

– Что как?

– Как ты можешь… все еще любить нас?

Сорвил потупился, подумал о Порспариане, своем мертвом рабе, растиравшем грязь и плевок Ятвер по его лицу. Вот что видит она, осознал он, плевок Богини, магию, хотя на самом деле это не магия, а чудо. Они поддевали, насмешничали, подстрекали и тем не менее видели только то, что увидел их жуткий отец: обожание, подобающее заудуньянскому королю-верующему. Ненависть пронизывала его сердце, сковывала самое его существо, однако эта ведьма видела только плотское желание.

– Но я презираю тебя, – ответил он, в упор посмотрев на нее.

Она не отводила свой взгляд еще несколько ударов сердца.

– Нет, Сорвил. Ты ошибаешься.

И словно услышав одно и то же неизреченное слово, оба они посмотрели на прогалину, на точки медленно скользившего над ней цветочного пуха.

Намерения, обещания, угрозы. Произнесенные шепотом, они придавали силу сердцу.

И пусть никто не слышит. Никто, кроме Богини.

Отпусти им, Матерь. Даруй их мне.

Стыд – великая сила. Еще пребывая в чреве, мы ежимся под яростным взглядом отца, стараемся избежать полного ужаса взгляда матери. Еще до первого вздоха, первого писка мы знаем насмешки, от которых будем бежать, знаем алхимию более тонкого осмеяния, и тот образ, в каком оно обитает в нас, в нашей плоти, в виде пузыриков отчаяния, превращающих в пену наше сердце, наши конечности. Боль можно удержать зубами, ярость – во лбу, в глазах, но позор занимает нас целиком, наполняя собой нашу съежившуюся кожу.

Ослабляя своим пробуждением.

Отчасти стоявшая перед Сорвилом дилемма крылась в промежутках между магическими прыжками, в том, как часто он обнаруживал, что наблюдает за Сервой, пока она дремала, чтобы восстановить силы. Во время сна она становилась другой, бормотала от страха, кряхтела от усталости, вскрикивала от темного ужаса. Эскелес так же нес в себе проклятие Снов, так же бесконечно страдал, когда спал. Однако, пробудившись, он никогда не выглядел столь же безмятежно, как Серва. Его ночные горести ни в коем случае не противоречили озаренной солнцем человечности. Сорвил не мог слышать всхлипывания и рыдания Сервы, без того чтобы не проглотить комок в горле.

Когда она спала, казалось, что он видит ее такой, какой она могла бы быть, если отбросить вуали, сотканные ее дарованиями и статусом. Видит, какой она станет, когда он будет силен, а она слаба.

После того как она проснулась, они совершили последний магический прыжок со склонов Дэмуа на холм, похожий на чудовищный каменный пень или столп, обрубленный у основания. Прогалины заплетал плющ. Ветви огромных дубов и вязов казались стропилами, поддерживавшими полумрак, корни их разделяли каменные блоки. Заросли мха чавкали под ногами. Корни слоновьими хоботами пересекали рытвины, заросшие кольцами сладкого мха. В воздухе стоял приторный запах гнили. Рассеянный свет наполняли прожилки теней, словно отражавшихся от неспокойных вод.

– Я не помню этого места, – сказала шедшая первой Серва.

– Наконец-то, – проворчал Моэнгхус, – мы получим возможность насладиться смертью и гибелью без нотаций.

Птичья песнь звучала над зелеными высотами. Сорвил прищурился: сквозь полог листвы пробилось солнце.

– Нелюди старее старых, – обратилась Серва к сырой низине. – И, клянусь, даже они забыли…

– Но сделались ли они от этого счастливы? – вопросил ее брат. – Или просто до сих пор пребывают в растерянности?

Ветвящаяся тень, похожая на толстую черную жилу, потянулась от его груди на лицо. Солнечный свет рассыпался тысячью белых кружков на краю его нимилевых лат. Сорвил успел заметить, что имперский принц часто бывал таким до того, как погрузился в нынешнюю меланхолию. Беззаботным, саркастичным – словно человек, возвращающийся к какому-то презренному делу.

Серва остановилась между двух массивных каменных глыб, провела ладонью по покрывшейся коркой и изъеденной ямками поверхности, вдоль трещин столь же заглаженных, как океанская галька. Она шла в своей обычной манере, одновременно беззаботной и внимательной, жесткой в восприятии душ, абсолютно уверенных в ее власти. И оттого казалась неумолимой.

– Камень этот сохранил печать древнего удара… пятно… заплесневелое и едва заметное, я такого еще не видала.

Впрочем, неумолимой она казалась всегда – вне зависимости от того, что делала.

– Пусть мертвое останется мертвым, – пробормотал ее брат.

Музыкальные нотки ее голоса чуть заглушила выступающая от камня зелень.

– От того, что забыто, стеной не отгородишься…

Белоглазый воин ухмыльнулся, глянув прямо на Сорвила.

– Она всегда была любимицей отца.

Сорвил посмотрел на свои ободранные и испачканные костяшки пальцев.

– А кто был любимцем Харвила? – с насмешкой в голосе продолжил имперский принц.

Из глубины мшистого древесного полумрака донесся голос Сервы:

– Это место было заброшено еще до падения Ковчега.

– Я был его единственным сыном, – ответил Сорвил, наконец посмотрев на черноволосого Анасуримбора.

Есть темное понимание между мужчинами, очертания которого можно различить только в отсутствие женщин – в отсутствие света. Есть такая манера, взгляд, интонация, которую способны различить только мужчины, и она одинаково доступна братьям и явившимся из-за моря врагам. Она не требует развернутых знамен и свирепого рыка, хватает мгновения одиночества, проскочившего между двумя мужским душами, движения воздуха между ними, совместного восприятия всех убийств, позволивших им жить.

– Да, – продолжил Моэнгхус с металлом в голосе. – Я слышал, что об этом говорили в Сакарпе.

Сорвил скорее облизал губы, чем вздохнул:

– О чем говорили?

– О том, как добрый Харвил расточил свое семя на твою мать.

Их разделял один короткий вздох, втягивающий в легкие одного то, что выдыхал другой.

– Говорят, что ее чрево, – продолжил имперский принц, – уже омертвело до этого.

Туман поднимался в теле младшего из двоих мужчин, охлаждая кожу от внутреннего жара.

– Что это здесь происходит? – поинтересовалась Серва, появившаяся из-за дубового ствола чудовищной толщины.

Мужчины не удивились. Ничто не могло избежать ее внимания.

– Полюбуйся на него, сестра, – проговорил Моэнгхус, не отрывая взгляда от Сорвила. – Разве ты не замечаешь ненависти…

Пауза.

– Я вижу только то, что видели все…

– Он держится за рукоятку меча! Того и гляди достанет его!

– Брат… мы уже говорили об этом.

О чем же они говорили?

– А если он, не сходя с места, проткнет меня?! Тогда поверишь?