– Помнишь, что говорил нам отец? – настаивал на своем Моэнгхус. – Сбитый с толку всегда стремится к безопасности правил. Именно поэтому был так важен Ниом, поэтому была так важна, – большой палец ткнул в сторону Сорвила, – ненависть этого каг!

Гранд-дама нахмурилась.

– Что же ты хочешь, чтобы я сделала?

– То, что хотел с самого начала!

– Нет.

Мнения брата и сестры схлестнулись, и каким-то образом Сорвил понял, что Моэнгхус намеревался убить его – не сходя с места, если сумеет.

– Кто это владеет тобой, Серва, дунианин или мамочка?

– Я же сказала тебе: нет.

Моэнгхус бросил на Сорвила взгляд, полный едва сдерживаемой ярости.

– Йул’ириса как-как меритру… – проскрежетал он, обращаясь к сестре.

И хотя Сорвил не понял ни единого слова, ухо его души подсказало: а если я случайно сверну ему шею?

– Никакой разницы.

Что-то в ее голосе заставило насторожиться обоих мужчин.

Нелюди. Они приближались.

Так стояли они, боясь вздохнуть, на Высшем Ярусе перед Соггомантовыми воротами: король-верующий и дети аспект-императора. Ропот пробежал по толпе, хотя лишь находившиеся впереди эмвама могли заметить приближение своих не знающих старости господ. У страха есть собственные глаза. Тварями овладело раболепное рвение, подобное тому, в которое впадает побитая собака. Теперь они не столько толпились возле троих путников, сколько жались к ним, натужно и лживо улыбаясь, хотя глаза их наполнял тихий ужас. Один уродец даже вцепился в руку Сорвила – детской, но мозолистой и шершавой ручонкой.

Сорвил обнаружил, что ответил на невольное рукопожатие. И в охватившем его в одно мгновение безумии понял, что брат с сестрой мучили его не потому, что он видел их кровосмесительную близость, – мукой был сам инцест! Они терзали его, потому что условия Ниома требовали, чтобы он ненавидел Анасуримборов…

Они нуждались в свидетельстве того, чего Богиня никогда не позволила бы им увидеть.

A теперь они решили, что обречены.

Что же он сделал? Молодой человек замер, раздираемый противоречиями. Нелюди, населявшие Иштеребинт, появились из малых правых ворот немыслимой на земле чередой. Если камни и мох впитывали свет, то они отражали его, невысокие радужные силуэты под далекими сводами, испещренными изображениями. В походке их не читалось ни спешки, ни тревоги.

Моэнгхус выругался, напрягаясь всем телом.

– Ничего не говорите, – велела Серва. – Поступайте как я.

По мере приближения фигуры ложных людей становились все ярче, так сверкали их длинные, до пят, кольчуги-хауберки. Фарфоровые безволосые лица. Глаза черные, как обсидиан. Кожа бледная, как тающий снег. Сам облик их стиснул сердце Сорвила. Светлые лица. Узкие в бедрах и широкие в плечах тела. Существа, властные без малейшей наигранности – уверенные в собственном неоспоримом превосходстве в изяществе, форме тел, в величии. Но с каждым шагом нечто вцеплялось изнутри в душу Сорвила: паника, древняя паника его расы – осознание не чего-то иного, но чего-то украденного. И если эмвама вызывали отвращение своей малостью, нелюди отталкивали от себя потому, что были чем-то большим; они достигли того, что люди собирают по капельке в меру каждой человеческой души. И это делало их ложными, бесчеловечными…

То, что рядом с ними люди становились зверями.

Не стоит удивляться, что Боги потребовали их уничтожения.

Нелюди стали расходиться веером за спиной первого из них, на груди которого висели полоски меха. Стержень Небес сверкал надо всем – колонной, вырезанной из солнца, такой высокий, что тени собрались в лужицы возле обутых ног. Хауберки нелюдей, только что казавшиеся хитиновыми зеркалами, рассыпали свет змеившимся прахом и искрами, пробегавшими вверх и вниз по их фигурам. Черные рукояти мечей высились за плечами. Тихие стоны и жалобные негромкие шепотки послышались среди эмвама. Пальчики в руке Сорвила превратились в когти.

У него заколотилось сердце.

– Не говори ничего, – пробормотала ведьма-свайали.

Один из нелюдей, на груди которого болталось ожерелье из шкурок – человеческих скальпов, вдруг понял Сорвил, – пролаял неведомые слова голосом глубоким и напевным. Вся толпа эмвама почти единым движением пала ниц, и показалось, что обрушилась сама земля. Сорвил пошатнулся от внезапного головокружения, сжал в кулак уже пустую ладонь. Они с Моэнгхусом посмотрели на Серву, однако, судя по всему, она пребывала в таком же недоумении, как они сами.

– Анасуримбор Серва мил’ир, – крикнула она. – Анасуримбор Келлхус иш’алуридж пил…

Главный среди нелюдей пролаял следующую команду – на языке эмвама, понял Сорвил, – но распростертые вокруг фигуры никак не отреагировали. Сверхъестественное существо остановилось в десяти шагах перед Сервой, нимилевые полы его кольчуги рассыпали искорки света, на мраморном лице не отражалось никаких чувств. Бледные как мертвецы спутники собрались свободной группой позади него.

– Ниоми ми сисра, – вновь начала Серва, на сей раз тоном заискивающим и умиротворяющим. – Нил’гиша сойни…

– Ху’джаджил! – выкрикнул главный.

Серва и Моэнгхус почти немедленно пали на колени, уткнувшись лицом в растрескавшиеся плиты. Растерявшийся Сорвил запоздал с движением и поэтому увидел, как эмвама, находившийся позади Моэнгхуса, быстрым, как взмах собачьего хвоста, движением, нанес дубинкой удар в основание черепа имперского принца. Сорвил закричал, попытался освободиться от коварных маленьких тварей, но небольшая мозолистая ладонь ухватила его вместе с множеством других – тянущих, дергающих, щипающих, бьющих. Он услышал, как Серва что-то отчаянным голосом прокричала на ихримсу. Успел мельком заметить, как Моэнгхус, рыча, поднялся на ноги, разбрасывая несчастных карликов движением плеч, отмахнулся от удерживающих его рук…

Однако внезапный удар погасил свет в его глазах, заставил подкоситься ноги.

Чьи-то руки. Визг. Вонь и чернота.

– Лови, – кличет на закате Момемнская шлюха…

Однако персик и так уже в его руке.

В обширном и пустом мраке Ксотеи Дар Ятвер застыл неподвижно возле идола своей Матери, наблюдая, как несколько нетвердо стоящих на ногах жрецов поднимают и уносят мертвое тело своего шрайи. Трое из них плюют ему под ноги. Инкаусти уводят его, и он смотрит назад, видит себя стоящим в тени позлащенной Матери.

Горны сдирают кожу с неба. Мотыга и земля! Мотыга и земля! Жестокий Момемн лежит в бесчестье, пораженный от Книги за свои беззакония. Императрица взывает. И голос ее проносится над последними лучами солнца.

– Лови…

Он не столько умывается, сколько стирает кровь со своих ладоней.

К ним присоединяется худощавая, в странном облачении девушка по имени Телиопа, утонченность которой умаляется до простоты.

– Там кто-то был, когда это случилось, – объясняет он ей и видит, как она исчезает во всесокрушающей черноте.

Императрица бросает персик…

– Лови.

Он погружает в воду пальцы, они коричневые, но вода вокруг них расцветает алым облачком.

Императрица смотрит ему в лицо.

– Что ты сделал… Как это оказалось возможным?

Алые как рубин бусинки повисают на его пальцах. Он склоняет ухо, чтобы послушать: вода щебечет так тихо, но рябь от капель распространяется на все сущее.

Все творение.

Горны ревут. Черный город напряжен, взбаламучен.

– Лови.

Своды оседают, становятся на колено, потом на другое. Матерь проливает слезу, забирая данное ею. Он видит, как собственными руками мечет разбитое, видит, как пошатнулся аспект-император, как исчезает он под пятою Матери.