– Наделенные душами шранки, – объявил однажды Скутса в порыве беспомощного отвращения. – Одно лишь постоянство в заблуждениях можно зачесть им за достоинство!

И ужас, потрескивавший в его голосе, становился угольками, разжигавшими еще более пламенные сны.

И теперь Сорвил сидел, унылый и озябший, вглядываясь в призрак Последней Обители, пока Серва объясняла, что оставшуюся часть пути им предстоит пройти пешком.

– Вы забываете о цене, которую приходится платить мне. Если мы окажемся там в результате прыжка, я буду слишком слаба и не смогу защитить вас.

– Тогда переправь нас на тот лесистый холм, – предложил Моэнгхус. – Мы можем оставаться там до тех пор, пока ты не возобновишь свои силы. Уверен, что пути до той горы еще на две стражи.

– А если заметят мои Напевы? Ты рискнешь всем, чтобы не утруждать свои ноги?

– Это кратчайший путь, сестра.

Они спустились с окружавших их утесов и направились на северо-восток по лесам, изобиловавшим столпами, рытвинами и гнилым в еще большей степени, чем те, что остались на Безымянном. Время от времени им попадались стволы колоссальных вязов, мертвых и обветшавших, поднимавшихся на немыслимые высоты. Кора мешковиной свисала с оголенной, похожей на кость древесины. Серва и ее брат помалкивали, даже проходя под исполинскими обломившимися ветвями.

Герои были его судьбой, взросление – чередой побед, но не унижений. С удивлением, присущим всем опустившимся людям, Сорвил обнаружил, что его ожидает особое положение, что и для опустившихся определено свое место. Он был из тех, кто следовал тем, кого избегали. Он не принадлежал к тем, с кем говорили… в нем видели объект порицания и насмешки, комедийный образ. Удивительно, что ему не требовалось даже задумываться, чтобы осознать это, ибо знание всегда обитало в нем. Оскорбленные души не нужны миру.

Замедлив шаг, Моэнгхус приблизился к нему, никоим образом не обнаруживая своих намерений, оставаясь на известном расстоянии. В подобных ситуациях полагалось первой заговорить заблудшей душе.

– Что она сделала со мной? – наконец спросил Сорвил, наблюдая за пятнами света и тени, рябившими на плечах и дорожном мешке Сервы, шедшей шагов на двадцать впереди.

– Это был Напев Принуждения, – ответил его спутник после некоторого раздумья.

Призраки недавнего переживания еще тревожили его нутро.

– Но… как смо…

– Как смогла она заставить тебя обоссать собственные штаны? – Резанное из камня лицо посмотрело на него сверху вниз, не с презрением, с любопытством. В этих бело-голубых глазах было что-то не от мира сего…

Глаза скюльвенда – так сказал ему Цоронга.

– Да.

Имперский принц задумчиво выпятил губы и посмотрел вперед. Последовав направлению его взгляда, Сорвил узрел ее лицо, повернувшееся словно раковина в волне. Она услышала их – за птичьими песнями, шелестом ветвей под ветром. Это он знал.

– А как голод заставляет тебя есть? – спросил Моэнгхус, все еще глядя ей вслед.

Ту ночь они спали под мертвыми вязами, и только далекий вой горных волков отмечал пройденные лиги. А наутро зашагали лесными галереями, столь плотными, что они казались тоннелями; им редко удавалось увидеть небо, не говоря уже о том, чтобы определить, сколько они преодолели. Гиолаль, так звалась эта земля, прославленные и заповедные охотничьи угодья ишроев Инджор-Нийаса. В пути все в основном молчали. Сорвил шел, ни о чем не думая, ступая так, как будто был из стекла и боялся разбиться. И когда наконец он посмел задуматься, образы предшествовавшего дня посыпались на него, вселяя судороги позора и унижения, и он не мог заняться ничем другим, кроме составления нелепых и вздорных планов будущей мести. Но даже тогда в душе его сумело зародиться чувство… знание того, что действиями имперских отпрысков руководит нечто большее, чем кровосмесительная любовная связь.

Даже пришло в голову, что ему было назначено застать их в любовных объятьях…

День уже почти выбился из сил, когда они наконец очутились на гребне хребта. Сорвил взобрался на груду огромных валунов, северная сторона которых обросла лишайником. Путники словно совершили новый магический прыжок – таким неожиданным оказался вид.

Иштеребинт… наконец-то. Иштеребинт… гора на подножии из меньших холмов; туша его затмевала небо. Солнце кровавым шаром висело на юге над самым горизонтом. Чертог погружался в гаснущий блеск светила, его восходящие откосы и обрывы были словно тушью вычерчены на кремового цвета пергаменте. Масштаб сооружения был таков, что сердце Сорвила отказывалось верить глазам.

Гора… обработанная и отделанная, каждая поверхность ее срезана на плоскость или углубление… отверстия, террасы, резные изображения – последние были всюду. В таких подробностях, что от их созерцания болели глаза.

Сорвил пополз вперед на четвереньках.

– Как такое может существовать? – спросил он пересохшим от молчания голосом.

– Бесконечная жизнь, – пояснила Серва, – рождает бесконечное честолюбие.

Пространство внизу увязывал воедино лес, простиравшийся на несколько уступов подножия и заканчивавшийся как будто полосами мертвых деревьев. Гора словно застыла в покаянии, на коленях, расставив ноги. Между ними проходила дорога, мощенная белым камнем, обрамленная колоннами и лишенными крыш склепами, хотя бо́льшая часть последних (и даже некоторая часть первых) обнаруживала признаки разрушения. Даже с этого расстояния Сорвил видел движущиеся по дороге фигурки, цепочку муравьев, тянувшихся к расщелине, – толпа сходилась под громоздившимися друг на друга резными утесами. Вход в утробу Обители обрамляли две массивные фигуры, фас входа поднимался над линией теней и был обращен к южному горизонту: алому, оранжевому и бесстрастному.

– Колдовство… – заметила Серва, обращаясь к своему брату. – На всем видна Метка.

– Что будем делать? – спросил Моэнгхус, не отводя глаз от Обители.

Свайальская ведьма бросила на него угрюмый взгляд, но ничего не сказала. Она сидела на краю обрыва, свесив ноги.

И тут Сорвил услышал это – как будто шелест колышущегося на ветру полотнища, негромкий и певучий, и все же полный скрежещущей гравием скорби.

– Что это такое? – спросил он. – Этот звук…

И в тот момент, когда душа его ощутила этот плач, он удушил все прочие звуки, свидетельствуя о глубочайшей неправде, таящейся в теплом летнем воздухе.

– Это Плачущая гора, – ответила Серва, уже оказавшаяся на ногах. – Скорбь ее перед нами.

Несколько страж они с трудом спускались под меркнувшим светом, преодолевая лесистые склоны и каменистые гребни. Об отдыхе не могло быть и речи. Лес не просто кончался, он умирал, деревья лишались листьев, земля становилась бесплодной и пустой. Один лишь Гвоздь Небес освещал дорогу через пустошь. Они перебирались через завалы мертвых деревьев, спотыкались о переплетения выбравшихся на поверхность корней. Ветви над головой разрывали звездные арки ночи.

Отринув дневное тепло, зимняя тишина кралась над миром.

Иштеребинт высился справа от них, медленно привлекая к себе, по мере того как Серва вела их вдоль тыльной стороны восточного склона горы. Мать Сорвила некогда показывала ему древнюю памятку, резную печать из слоновой кости, по ее словам, унаследованную от какого-то южного владыки. Она посадила сына между своих скрещенных ног и со смехом, положив подбородок на его плечо, рассказывала ребенку о странностях этой вещицы. Она называла этот предмет зиккуратом, миниатюрным изображением ложных гор, которые привередливые короли, не желавшие оставлять свое тело погребальному костру, строили в качестве личных гробниц. Его завораживали сотни миниатюрных фигурок, врезанных в боковые поверхности ступеней-террас: казалось невозможным, что ремесленник мог изготовить такие крохотные изображения. По какой-то причине подробности эти растревожили его душу, и, понимая, что он испытывает терпение матери, Сорвил рассматривал каждую фигурку – а многие из них были не больше обрезка ногтя младенца – и восклицал: «Смотри-смотри! Вот еще один воин, мама! Этот с копьем и щитом!»