Прежние разговоры о наших проблемах, запомнившиеся еще с МИХМовских времен, теперь конкретизировались и постепенно принимали всё более радикальный оттенок. Конечно не у всех. Самым твёрдым сторонником поворота к капитализму был Коля Болдинов, работавший рядом со мной за соседним доской-кульманом. Лешка Яхин настаивал, что частнику надо дать волю только в сельском хозяйстве, Вадим возражал, что хватит и сферы сервиса. Но при всех спорах лично для себя никто не считал возможным бросить работу конструктора и уйти исключительно в частный сектор. Обсуждались не возможности разбогатеть, а нерешенные проблемы советского хозяйства.
И вообще, на режимном предприятии даже в междусобойных разговорах люди помнили рамки, поэтому никогда не раскрывались до конца. Таким образом, насколько были остры истинные взгляды моих тогдашних коллег, я сужу только по их коротким осторожным высказываниям. Да и высказывания такие делал далеко не каждый член нашего коллектива.
Девчонки и женщины, кстати, были настроены куда менее радикально. Они в целом придерживались мысли, что как следует взяться и навести порядок должно само государство. И нечего ему давать советы. А Маринка Поверинова со смехом называла ребят, симпатизирующих товарно-денежным принципам - частным сектором, а иногда просто кулаками. Между прочим, мы встретились с ней здесь впервые со времени одновременного окончания нашего института. Когда я шёл к Дольникову в отдел, я и не подозревал, что Маринка тоже там работает. Через несколько лет подобный вариант повторился снова, уже в "Геркулесе". Или тесен мир, или же дорожки наши попадали в некую единую струю? Но каждый раз ненадолго. Между прочим, в самый первый день работы на ящике она мне сказала, что зря я сюда пришёл и вряд ли задержусь надолго.
Потом наступил "год гласности". Все ждали выхода очередного из толстых журналов и находили в каждом из них или запрещенное прежде произведение, или сочинение кого-нибудь из современных авторов, слишком смелое для публикации еще год назад. И с каждым месяцем планка запрета опускалась всё ниже и ниже. Всё больше смелело и телевидение. У нас же, во время толковища в обеденные перерывы, начались бесконечные пересуды о Берии, Сталине, Бухарине, Троцком, волна антипатии постепенно приближалась к самому Ленину. На очереди был "Архипелаг Гулаг" Солженицина.
Но его появление на широкую публику произошло уже позже, во времена ИМета. А в момент ухода из конструкторского отдела, я, помнится, был настроен еще весьма умеренно. Так, в последние дни, когда у меня наступило естественное затишье в работе, что случается перед увольнением, маясь от безделья, я стал набрасывать вот такие стихи (которые потом называл незаконченной поэмой о букве Эр):
Хоть думаю не то, что говорю
Давно не веря органам центральным.
Но всё ж свои сомненья претворю
В открытое письмо секретарю,
Тому, что называют генеральным.
Как можно понять - о том, чтобы вообще избавиться от генерального секретаря, в моих мыслях не было тогда и речи.
Гл. 6 Слишком логичное завершение
Люди, окружившие меня в Институте Металлургии ушли в своих сокрушающих устремлениях гораздо дальше моих недавних коллег. Дело, наверное, не только в сказывающихся тенденциях времени, не малую роль играла и география. Скептиков и поклонников заграницы, правда в основном на бытовом уровне, в Москве всегда хватало даже с избытком.
Категорическим антисоветчиком и прозападником был сам Алексеев. Он не только не признавал ничего советского, но даже не выносил никаких упоминаний о коммунизме или советской действительности. Его единственный аргумент казался ему самому непробиваемым: "У человека даже руки устроены так, чтобы грести к себе". Мало в чём ему уступал Дима Хайкин, и это притом, что одновременно они взаимно не переваривали друг друга.
Витька Злобин, как я уже говорил, вовсю симпатизировал Ельцину. Лёва Корзинов в высокие материи обычно не забирался, по своему складу он был прагматик, а по взглядам - иронический скептик. Впрочем, если брать чисто по человечески, оба они были просто душевными парнями, и в другие времена вряд ли стали бы обсуждать что-то кроме замысловатых технических вопросов. Но времена как раз были не "не те", а те самые.
Примерно такие же, в целом безобидные для окружающих натуры представляли собой Агафонов Костя. Андрей Самохин и его двоюродный брат Димка Молчанов. Их собственно разделили со Злобиным и Корзиновым только боевой настрой и категорическая настойчивость Алексеева. В противном случае, они бы легко соединились в одну компанию. (Исключение составлял только Клящицкий Гриша, его тихая, но твёрдая внутренняя установка была не дань времени, а подспудно выношенное убеждение). Но при том, что Костя был горячий патриот России, а Молчанов, к примеру - весьма симпатизировал Европе, в одном они уже все были согласны - советские порядки давно пора без малейшей жалости выбросить на свалку истории.
Поэтому не удивительно, что после августовских событий, в группе Алексеева народ сильно воспрянул духом. Поскольку Николай Васильевич уже успешно вышел на контакт с западными фирмами, как представитель института, то теперь открывалась возможность переиграть эти деловые отношения в прямые. Таким образом Самохин, например, окончательно утвердился с решением о переходе в ИМет (до этого он участвовал в делах группы в пределах собственной бескорыстной инициативы). Димка Молчанов, в солидарности с ним, незадолго до бурного августа тоже вошел в состав команды Алексеева. Лишними себя почувствовали только Гришка Клящицкий и я.
Если прежде Григорий еще испытывал какие-то колебания, то теперь они кончились. Он с семьёй уезжал за рубеж. Как и все, Гриша не сомневался, что Советский Союз скоро переменится, не согласен он был только с тем, что изменения эти будут к лучшему. На моё непонимание его планов, он отвечал мне встречным недоумением. Ему тоже казалось, что я пытаюсь оспаривать очевидные вещи.
Я, наоборот, впервые за последние несколько лет был настроен оптимистически. Настолько, что поверил, советской исключительности Москвы пришел конец! Если страна поворачивает к капитализму, деньги найдут себе путь в любую глубинку. И именно там, а не в столице, начнётся сейчас самая бурная жизнь. А диссертация? Кому она теперь будет нужна, если не останется ни советской системы, ни советской шкалы ценностей. Сейчас всё будет решать деловая активность и частная инициатива.
Так я говорил не только окружающим, но и самому себе. Но если быть до конца честным... Если бы до завершения кандидатской мне оставался какой-нибудь обозримый шаг, наверное, я постарался бы дотянуть ее до финиша. Теперь же дело оборачивается так, что оставшись у Алексеева и Цветкова, я как и остальные, должен буду пахать по контрактам, которые заключены с заокеанскими господами. Диссертация моя превратится в моё личное, исключительно собственное дело. И зная себя, я могу быть уверен, что всё равно ее заброшу. А потому, по завершении аспирантского срока, о ней лучше сразу и навсегда забыть.
Тем более, что в перспективу успешной и привлекательной работы в новых условиях я тогда действительно верил.
Кроме меня, в отличие от других, эту мою уверенность разделял мой новый друг, оказавшийся примерно в той же ситуации, что и я. Прошло уже два с половиной года с тех пор, как судьба весьма странным образом свела меня с ним - выпускником Физтеха Юрием Васильевым.
В самом начале, поступая в аспирантуру ИМета, я был настроен на то, чтобы работать, не считаясь со временем. Поэтому при оформлении приятным сюрпризом прозвучал для меня вопрос, буду ли я писать заявление на общежитие. Ведь действительно, я же не просто инженер, у аспиранта в этом плане есть определённое преимущество - в виде того самого права на трехгодичное предоставление жилья!
Конечно же, я захотел получить в Москве своё законное койко-место. Но, как обычно, началась волокита: подождите, сейчас никак, вопрос решится, но попозже. Мы тогда сообщим сами. Было весьма досадно, работать действительно приходилось много, дорога отнимала время, да и на житьё в Москве я уже настроился. При случае я посетовал на неповоротливость системы своему другу Виктору, который, в отличие от меня всё ещё продолжал трудиться на МИХМовской кафедре ПАХТ.
