Но сам выжидательно смотрел на Меньшикова, не уходил. Выражение лица его было хитро-простодушным. Меньшикова уже тяготил этот разговор.

- Ладно, поплыву, - сказал он, спускаясь к воде.

Он отвязал веревку, вывел байдарку из укрытия. Оглянулся. Мужик был еще здесь.

- А что тебе, например, продать? - спросил он.

По дороге в деревню рыбак рассказал, как однажды тут проплывала целая делегация с самой Украины, ну, не делегация, а компания, на двух моторках-катерах два профессора из ментовской академии, две ихние женки и один местный майор, они, как выражается Мичман, зафрахтовали на сутки Глухаря, глухонемого гармониста, и остановились на другом берегу. Туристы. Значит, и ты? Хотя хрена ли здесь глядеть, а?

И он окинул взором окрестности, водонапорную башню, избы. Приглашая и Меньшикова посмотреть. И Меньшиков тоже окинул. И окрестности эти показались ему до смерти унылыми, серыми, сирыми. Во всем была скудость, какая-то тщета. Зеленели перелески, темнели поля. Вблизи как-то глупо белела береза. Именно глупо. И водонапорная башня напоминала бездарный восклицательный знак бездарного времени. Дорога зияла посреди деревни: в колдобинах, похожих на воронки от снарядов, гнил всякий мусор, кости, бумажки, драная обувь, школьный портфельчик, ржавели консервные банки.

Из одной избы вышел невысокий мужик, заросший бородой, в строительном матерчатом шлеме со шнуровкой, уставился на прохожих. Рыбак с ним поздоровался. А чуть позже пробормотал: "Шиш тебе, накося выкуси".

Меньшиков взглянул на него.

- Мичман выполз, не пахнет ли, мол, дело чем-то, - разъяснил рыбак. - А ведь нам с тобой выпить нечего?

Меньшиков пожал плечами.

- Нечего, - печально протянул мужик. - Даже под плотвиц с окушками. Тут уж бутафория такая.

Они свернули к дому с железной крышей, перед которым паслись гуси. Откуда-то вышла женщина в черном линялом халате, сапогах, платке. Мужик запнулся, растерянно заулыбался, покосился на Меньшикова.

- А мы вот с гостем, - сказал он.

Женщина молча прошла мимо. Поднялась на крыльцо. Хлопнула дверь.

Мужик потуже натянул кепку с рыбьей кровью. Обернулся к Меньшикову.

- Значит, такая установка. Здесь обожди.

Он взошел на крыльцо, снова обернулся и предостерегающе поднял палец. Оставив удочки, с рыбным мешком он шагнул за дверь.

Было тихо.

Меньшиков посмотрел на горбоносого гусиного вожака. Тот почему-то не обращал внимания на него. Видел, что пришел с хозяином?

В доме было тихо-тихо.

Меньшиков ждал минут двадцать.

В доме стояла все такая же гробовая тишина.

Наконец он не выдержал и пошел. Тут же гусак зашипел ему вослед.

Трудно понять этих жителей, думал Меньшиков. Жителей вербной земли. И я для них, как варяг.

Тут снова, как черт, вылетела грязная собачка, истерично завизжала. Меньшиков пожалел, что не прихватил какой-нибудь посох, дубину. В этот раз собачка осмелела до такой степени, что щелкала острыми розоватыми зубками у самых ног. Меньшиков огляделся в поисках палки или камня. Но ему помог бородатый Мичман. Он цыкнул на собачку, и та, как ни странно, сразу унялась, ну, не сразу, еще злобно ворчала, но уже не заливалась: поджав хвост, потрусила прочь.

- Какой курс? - спросил Мичман в строительном шлеме с белой шнуровкой.

Мичман и продал ему кое-какой провизии. А рыбака обругал, дескать, у Плотвы-бутафории все бутафория. Маленькое лицо Мичмана пряталось в густейшей бороде. Вообще-то на мичмана он не был похож, обычный крестьянин, в строительном шлеме, скорее бывший строитель.

Вместе они поднялись на скрипучее крыльцо, прошли в сени. Мичман открыл следующую дверь, обитую войлоком. Изба состояла из одной большой комнаты, изумительно чистой. Ближе к двери стояла печь. На стене возле печи две связки луковиц. Обшарпанный буфет из темного дерева. Под стеклом портрет Юрия Гагарина. На стене фотографии. Стол. Табуретки. За печкой цветные занавески. Четыре тощие кошки: на подоконнике, на печке, у двери. Смотрят на Меньшикова. Мичман поднял две широкие половицы и дал Меньшикову ведро.

- Лезь.

Затем он сходил в сени и принес шмат желтоватого сала. Отвязал половину луковой связки. Меньшиков попросил муки.

- Что тебе здесь, колониальная лавка? - спросил Мичман.

В это время цветные занавески заколыхались, и из-за них высунулось заспанное женское лицо.

- Это кто? - хрипло спросила женщина и шмыгнула кривоватым носом.

- Дед пихто.

- Нихто?

Мичман тихо выматерился в бороду.

- Я спрашиваю! - нервно воскликнула женщина и скрылась. Слышно было, что одевается.

- Забирай, пошли, - заторопился Мичман.

Вместе они спустились к реке. Меньшиков загрузил картошку, сало и лук в трюм.

- Далеко плывешь? - спросил Мичман.

Меньшиков ответил, что сам не знает.

Мичман вдруг рассмеялся, забелели зубы в мрачной бороде, лицо помолодело.

- Как не знаешь?

- Так.

- Ну... - Мичман полез в карман. - Дай закурить.

Меньшиков ответил, что не курит.

- И я бросил, - сказал Мичман.

Меньшиков спросил, сколько он должен.

- Должен?.. - Мичман как будто забыл, зачем он здесь. Но уже вспомнил, прицельно сощурил глаз. - Две поллитры.

Меньшиков вынул деньги.

- Так значит, куда глаза...

Меньшиков поблагодарил Мичмана и стащил байдарку в воду. Мичман смотрел, как он усаживается.

- Двухместная?.. Ничего лодочка, ничего.

Меньшиков оттолкнулся, поплыл.

- Так ты вверх?.. До Переправы, что ли?.. Ну, как говорится, попутного...

Меньшиков плыл, размышляя о таинственных вербных жителях.

Представь, что проведешь здесь всю жизнь. День за днем, за годом год, в жалкой деревне, едва выступающей из хаоса, среди унылых перелесков, торфяников с чахлыми березами, в дождливых осенях, люто-стылых зимах. И откуда взялись поэтические воззрения вербных жителей на природу? Или воззрения появились давно, когда земля еще была сильна, - а сейчас она выдохлась?.. Меньшиков оглянулся.

От деревни по косогору брела, спотыкаясь, женщина. К Мичману. Он ее еще не видел. Сидел на лодке, вросшей в песок, смотрел вослед Меньшикову.

4

Меньшиков уходил вверх по течению.

Река уводила его в недра вербной земли.

Зацветала таволга.

В вечерних сумерках душистые ее комья белели, как пена или млечные облачка семени Предка.

Крошечными розовато-синими цветками покрылись стебельки чабреца. Он заваривал чай чабрецом. Чабрец пах странно. У него был какой-то восточный аромат, горьковато-пряный.

В одном месте он увидел цветок, похожий на желтый бант. Это был ирис, касатик болотный. Он одиноко стоял на вогнутом зеленом блюде болотинки. Или, скорее, болотинка походила на сцену. И ирис был ее одиноким актером. Место понравилось Меньшикову, и он оставался здесь три дня, пока касатик не начал увядать. Три вечера подряд происходило одно и то же представление: вечерний свет как бы концентрировался в широких желтых лепестках, и актер как будто двигался под звуки остывающей от дневного зноя земли, стрекот кузнечиков, кукование кукушек, шелест осин и речные всплески. Затем он гас, замирал. Пролетал Пограничник - вальдшнеп, он всегда появлялся на границе дня и ночи, небольшой, крепко сбитый, длинноклювый, быстро летящий в сумерках и ворчащий себе под нос да изредка пронзительно посвистывающий. Как будто инспектировал вверенные ему земли.

Сумерки тянулись, медленно переходили в ночь. Проглядывали мелкими бусинами звезды.

Вдруг принимался закручивать ржавую пружину Часовщик-коростель. Говорят, на зиму он пешком уходит в Африку.

Наверное, иногда пользуется дорогами. Шагает мимо спящих деревень и городов. По Карпатам. К Эгейскому морю. В Азию (на пароме). По Святой земле. В пески Синая, где бродили евреи, искали скрижали (нашли только две). Дальше - Нил.

На третье утро ирис сморщился, и Меньшиков снял палатку, скатал верблюжье одеяло и отчалил.