- Вон там резиновый фартук, - сказал прапорщик и легонько подтолкнул Меньшикова. - Послужи родине.

Солдат у раковины оглядывается на Меньшикова. Мокрое лицо, затравленный взгляд. Меньшиков засучивает рукава, надевает резиновый фартук, встает рядом, приступает к мытью мисок. У солдата глубоко сидящие глаза, длинные руки. Лицо скуластое, мокрое. Он косится на Меньшикова, молчит. И когда прапорщик уходит, спрашивает:

- Ты Меньшиков?

- Да.

Мойщик долго молчит, трет миски драной вонючей тряпкой и вдруг выплескивает на Меньшикова грязную горячую воду. Меньшиков роняет миску, морщится, изумленно глядит на напарника.

- Ты что?

- Иди сюда, я тебя утоплю!

Мойщик пытается ударить его ногой, но Меньшиков перехватывает ногу. Мойщик прыгает на одной ноге. Меньшиков крепко держит.

Раздается оглушительный свист.

- Шнурки! Миску не поделили?! Тут на всю ночь хватит! Вы у меня под утро кукареку запоете, обещаю. Ну-ка! охлынь. И по местам. А то, смотрю, грязные, нервные, как шелудивые поросята. Сейчас кликну хлопцев - вмиг в чане выкупают. Ша, щерепа! По местам. Приду проверю.

Как только Одесса ушел, Меньшиков стащил фартук, бросил его на мойку и пошел прочь. В зале дневальные занимались уборкой, кто-то мыл полы. Меньшиков пересек это гулкое пространство. Никто его не окликнул. Открыл дверь. Неподалеку в курилке сидел его сопровождающий. Увидев Меньшикова, он встал, затянулся напоследок и бросил окурок, направился к нему. Я так и подумал, сказал он Меньшикову, что прапор тебя припахал. С ним лучше не связываться. Ну, пойдем?

По дороге к штабу сержант неожиданно разговорился. Оказалось, он большой любитель мотоциклов. Дома его дожидается "Восход". Но после армии он его запродаст, добавит денег и уже приобретет "Яву". А ты? Меньшиков ответил, что ему больше нравится велосипед. Ну... Сержант рассмеялся. Скорость не та. А тут дашь-дашь копоти. На танцы или за грибами. Сержант помолчал. Затем он еще больше разоткровенничался. Рассказал, что недавно у него завязалась переписка с одной. Он получил ее фотографию и два письма. Одно письмо он ей быстро написал, а вот второе - не знает, о чем тут писать? А она девушка с понятием, учится в техникуме. А они тут закабанели на хрен, по-человечески разучились, мат-перемат, да козлы, да салаги. Он пробовал, по совету, надрать словес из книжек, но какая-то брехня получилась. Как частушки-нескладухи: сидит заяц на березе, при калошах, при часах, а кому какое дело: неженатый, холостой.

И уже перед самым штабом сержант спросил, не накропает ли ему Меньшиков письмецо. Такое вообще. Во всех планах. Меньшиков отказался. Он не любил писать. Сочинения в школе еле вытягивал. Сержант не поверил, но настаивать не стал.

В своей, ставшей привычной комнате-камере Меньшиков не включал свет. Лег на стулья.

Последние события не могли не удивлять. Аксакалы говорили с ним как с равным, как с обыкновенным человеком. И деревенский сержант. И ночью дневальный по штабу. Но еще страннее повел себя мойщик, парень одного с ним призыва. Как это понять? Кажется, Меньшиков никогда раньше не сталкивался с ним. В чем дело? И как преобразился этот парень. Зачуханный зверек взъярился, аки лев. Может, он страдает нервными расстройствами. Черт его знает. А от прапорщика Одессы надо держаться подальше. Но с чего деревенский сержант взял, что он умелец сочинять письма?

По казармам с плаца расходились подразделения. Старались заглушить друг друга песнями. "Только две! Только две зимы-ы!" - горланили одни. "Есть у меня в запасе гильза от снаряда!" - перекрикивали их другие.

Интересно, думал Меньшиков, довелось ли служить мастеру из притчи о свирели. Даже о трех свирелях: человека, земли и вселенной. Ну, если этому мастеру удалось отрешиться от всего, и уподобиться сухому древу с пеплом, и всецело погрузиться в поющий мир, тогда и любая служба была ему нипочем.

Он намеревался хорошенько выспаться, но вдруг в штабе произошло какое-то движение. Затрезвонил телефон. Кто-то крикнул дневального. По коридору быстро прошли. Послышались голоса. Затем все как будто стихло. Меньшиков послушал коридорную тишину. Начал засыпать - и, вздрогнув, открыл глаза. Кто-то отворил дверь. Вспыхнул свет. Меньшиков зажмурился.

Скрип половиц. Замполит Лалыка. У него крутой лоб, толстые щеки, светлые брови, синие бодрые глаза. Он бодро глядит на Меньшикова.

- Спим? Может, ты встанешь?

Меньшиков садится.

Лалыка, как всегда, свеж, румян. Но крайне озабочен.

Он озирает лежбище из стульев. Молчит. В упор смотрит на Меньшикова.

- Когда старшие по званию входят в помещение, младшие по званию встают.

Меньшиков встает. Лалыка кладет кожаную папку на стол. Хочет, как будто, сесть, но его лицо принимает брезгливое выражение, и он отходит к окну. Пытается открыть форточку. Наглухо забита. Лалыка поворачивается к Меньшикову.

- Живешь тут, как таракан. Нравится?.. А так бы и отслужить все два года? Признайся.

Меньшиков не отвечает.

- Пусть кто-то выполняет задачи, обеспечивает обороноспособность. А мы в щели отсидимся. Ты, Меньшиков, смотрю я, игрок... Трибун? Проповедник?.. Скажи-ка, что там за новые такие заповеди? Старых мало? Уж не думаешь ли ты так намутить воду, что... И ребят ты напрасно будоражишь. Твое дело шито бело. За игрой торчит шкурный интерес. Мы это уже поняли. Поймут и другие. Ведь здесь одно из двух: либо ты ловкий игрок, либо ты... не совсем того. Я полагаю, верно первое. И предлагаю тебе доиграть. Можешь сесть.

Меньшиков сел. Лалыка продолжал:

- Да! Это предпочтительней для всех. И, в первую очередь, для тебя. В противном случае вступает в силу, так сказать, второе предположение. И ты думаешь, трудно будет его обосновать? Дать делу ход? Ошибаешься, Меньшиков. Все, что ты наговорил, - бред. Тебе где-то отдавили ногу, кто-то где-то грубовато высказался, и пожалуйста, мы делаем мировоззренческие выводы, глобальные обобщения. Аффекты заслоняют действительность. То, что ты говорил, - плод воспаленного воображения. Ты и сам прекрасно... Но мы решили дать тебе шанс. Не приглашать специалиста для освидетельствования. Зачем тебе этот жирный крест. У тебя еще все впереди. Итак, - сказал Лалыка, прихлопывая по папке, - завтра по твою душу приезжают товарищи из Политуправления. И все зависит от тебя.

Меньшиков непонимающе посмотрел на него.

- Объясняю. Если ты скажешь, что так, мол, и так, сошлешься на горячечность, свойственную возрасту, скажешь, что, мол, лесники к дисциплине не очень приучены, и так далее в том же духе... Понятно?

- И что тогда?

- А об этом мы подумаем. - С этими словами Лалыка извлек из папки бумагу, ручку. - Ты должен написать объяснительную для товарищей из Политуправления. Описать все с первого дня.

- Бегства?

- Ну не от сотворения же мира. Дневальный!

Появился дневальный и вынес все стулья, кроме одного. В замке повернулся ключ.

Его не посадили на гауптвахту, потому что, оказывается, нельзя, присягу еще не принял.

Меньшиков смотрит на чистые листы, ручку, обдумывает сказанное замполитом. Вспоминает реплику о заповедях. Значит, кто-то уже донес.

Но это никакие не новые заповеди. Почему новые. Новых не придумаешь. О людях. Если только о лесе, о птицах, оленях. Патриархи и пророки не принимали во внимание лес. Может, когда-нибудь примут. По крайней мере об этом повсюду думают. Ремизов толковал о завете с лесами и водами. Меньшиков очнулся. Странно думать, сидя в отростке коридорной системы, странно думать... Да, лучше подготовиться к грядущему. Попытаться написать объяснительную. С первого дня. Не от сотворения.

А может, где-то там, в далях времен, и кроется разгадка. Отчего некоторые люди становятся дезертирами.

В далях времен. Когда из первобытного океана на землю выползла кистеперая рыба. Пучеглазая. В панцире. Плавники, как лапы. Цапали землю...

Так легко засвидетельствовать сумасшествие?