— Держитесь, дорогой Балестрини, держитесь. С этой минуты забудьте обо всем. По-моему, вы приняли эту историю слишком близко к сердцу. Право же, слишком. Что вы собираетесь теперь делать?

— Стать курьером.

— Простите. Не понял? — удивился генеральный прокурор и, забыв, что искусно выпроваживал посетителя из кабинета, внезапно остановился. Они стояли у самой двери, Балестрини грустно улыбнулся. Похоже, он сказал это вовсе не в запальчивости.

— Стану курьером. Кем же еще? Нельзя же быть блюстителем закона через день. Сегодня я им не был… и остается лишь утешаться сознанием того, что выполнить свой долг мне мешали всеми возможными способами.

— Вы намерены подать в отставку? — подсказал генеральный прокурор, слегка подталкивая его к двери.

— Не знаю. Возможно, не сразу. Я не герой — я зарабатываю на жизнь своей работой и, пожалуй, не умею делать ничего другого. Теперь я обнаружил, что это — всего-навсего ремесло и к тому же жалкое, но даже самое механическое, ничтожное из ремесел все-таки позволяет человеку как-то прожить. Не знаю… У меня много других важных проблем, над которыми следует сейчас поразмыслить. Потом видно будет…

С завидной быстротой генеральный прокурор воспользовался последней паузой и протянул Балестрини руку, но, к великому его изумлению, тот в ответ руки ему не подал.

— Нет, спасибо, — вежливо ответил Балестрини, словно старик прокурор протянул ему коробочку мятных леденцов, и направился по коридору к выходу.

Генеральный прокурор, выглянув за дверь, убедился, что никто не наблюдал за этой сценой, и, облегченно вздохнув, неторопливо вернулся к письменному столу. Набрал номер по одному из двух стоявших на столе телефонов. Немного подождал и заговорил с невидимым собеседником. Он кивнул, улыбнулся, уточнил, вновь улыбнулся, ответил на вопрос, сам спросил, хмуря лоб, ответил отрицательно, кивнул, улыбнулся, попрощался и осторожно повесил трубку.

Летний жаркий день врывался в раскрытое окно, и плывущее по небу солнце задевало своими лучами и краешек письменного стола. Мелкими шажками генеральный прокурор подошел и задернул занавески, оставив, однако, окно распахнутым. Затем снова подошел к окну, и солнце рассыпалось искрами по его гладкому сверкающему черепу. Голубь, быть может тот же, что перед этим подслушивал их разговор, сел рядом на карниз. Но, едва завидев человека, мгновенно взмыл ввысь.

С полминуты старик созерцал раскаленное добела небо. Потом, перегнувшись через подоконник, взглянул вниз. На улице почти никого не было, и он сразу узнал Балестрини, который уходил все дальше. Походка у него была какой-то странной, развинченной, он перекинул пиджак через плечо и поддерживал его кончиками пальцев.

Первым его побуждением было пройтись пешком. Совершить длинную прогулку, когда незаметно одолеваешь километр за километром и ноги сами несут тебя вперед. Но после короткой передышки в баре Балестрини понял, что едва ли доплетется даже до ближайшей стоянки такси.

Его обуревала жажда деятельности, абсолютно необъяснимая, ведь из кабинета генерального прокурора он вышел совершенно подавленным. Мысль съездить домой и отлежаться, пока не спадет зной, тоже не очень пришлась ему по душе. Он вспомнил об одной фразе, которую сказал там, у генерального прокурора. Как именно она звучала? «У меня много других вопросов… нет, других важных проблем, над которыми следует сейчас поразмыслить». Он улыбнулся. Фраза в самом деле была эффектной, но самое смешное, что это правда. Ему надо отыскать Ренату, поговорить с ней, увидеть девочку и, если удастся, привезти обеих домой.

— Вилла Боргезе, — сказал он таксисту, который подобрал его у светофора. Ему хотелось, да и нужно было немного подумать. Неплохо было бы полежать там под деревом, пока хорошая идея не придет сама собой. Они ехали по мосту через Тибр, когда он понял, что этот отдых в парке будет пустой тратой времени.

— Площадь Мадзини, — негромко сказал он. Таксист, который с каждым километром все больше становился похожим на актера Альдо Фабрици[52], повернулся, решив, что ослышался.

— Куда?

— Площадь Мадзини, едем на площадь Мадзини.

— Но вы же сказали…

— Я передумал.

— Э, по мне, так хоть… — пробурчал таксист, всем своим видом показывая, что ему наплевать, но заметно было, что он недоволен. В зеркале заднего вида он постарался получше разглядеть глаза клиента, который повел себя так странно.

«У таксистов и прокуроров в последние годы возникают одинаковые заботы, — подумал Балестрини, — их клиенты становятся все труднее и опаснее».

Мало-помалу им овладело необычное возбуждение. Конечно — взять машину и поехать в Латину. Отыскать в справочнике адрес этого предприимчивого молодого человека, пойти туда и нажать кнопку домофона. А там видно будет.

— Остановитесь, — сказал он.

— Что?

— Остановитесь-ка на минуту.

Цветы Вивиане? Пока владелец цветочного магазина записывал адрес, он подумал, а стоит ли. Ведь к тому же придется послать цветы анонимно — вдруг их получит Джиджи. Значит, потом предстоит еще рассказывать Вивиане, что цветы послал он, Балестрини. Пожалуй, для того, чтобы ее удивить, признался он самому себе. Вивиана переберет в уме человек тридцать, ставя эти розы в гостиной, и он будет на самом последнем месте, если только она вообще о нем вспомнит.

Он довольно улыбнулся, пересекая бульвар, и, уже подходя к поджидавшему его такси, поймал брошенный на него тайком испытывающий взгляд толстяка-таксиста.

«Представляю себе, что он обо мне думает: „А ведь казался таким почтенным господином“». Он снова улыбнулся, опустившись на сиденье.

— Куда едем?

— Как куда?! На площадь Мадзини, куда же еще?

— А, ну да.

— Поторапливайтесь, а то уже поздно!

Но именно потому, что уже вечерело и уличное движение затихло, они приехали вовремя. Он оставил таксисту на чай шестьсот лир, и тот от изумления забыл даже поблагодарить.

Охваченный лихорадочным возбуждением, все перевернув вверх дном, он быстро переоделся — легкие брюки и трикотажная рубашка с короткими рукавами. Собрал все наличные деньги, которые нашел, часть положил в бумажник, часть сунул в карман. Потом бросился к телефону, но было уже поздно — Чентанни ушел из прокуратуры домой.

Перелистывая телефонный справочник, он в спешке порвал несколько страниц и торопливо набрал нужный номер в надежде, что Чентанни не задержался по дороге. Ответил тоненький голосок, который напомнил ему голос Джованнеллы в детстве.

Папа дома?

— Кто?

— Папа.

— Не знаю, — ответила девочка, подумав, и тут кто-то взял у нее трубку. Послышался нежный голос, который мог принадлежать только очень красивой женщине.

— Кто говорит?

— Моя фамилия Балестрини, синьора. Не могли бы вы попросить доктора Чентанни.

— Балестрини?

— Да.

— Минуточку.

Пожалуй, даже до генерального прокурора было легче дозвониться, подумал он с улыбкой. И наконец услышал голос Чентанни.

— Это я, Балестрини, — сказал он и с нетерпением стал ждать, когда иссякнут радостные и удивленные восклицания.

— Послушай, ты спрашивал насчет моего отпуска? Так вот, он начинается сегодня. Потом я дам тебе знать, когда намерен вернуться.

— Но, извини, Балестрини… я не понимаю…

— Это все из-за врат закона, Чентанни. Я вынужден сам их за собой закрыть, — объяснил он и представил себе, как старина Бауэр рассмеялся бы и, довольный, зааплодировал.

— Врата? — пролепетал Чентанни.

— Да, чао.

«Что еще нужно сделать?» Он машинально опустил жалюзи, выключил газ, свет и вынул ключи. Неожиданно зазвонил телефон. В первый миг он по давней привычке хотел взять трубку. Но ответить стоит, только если звонит Рената. Ренату же он так или иначе увидит самое позднее часа через два. Когда он закрывал дверь, телефон все продолжал звонить. А когда он в последний раз повернул ключ в замке, на их этаже остановился лифт и из него вышли супруги Конти.