— Да, квиты, — прошептал Балестрини и обхватил голову руками. Нет, это не было театральным жестом отчаяния. Вот только глаза, почему так нестерпимо жжет глаза?! Он судорожно глотнул воздух. Теперь он почти не слушал ее и встрепенулся, лишь когда она назвала его по имени. Посмотрел на нее.

— Да?

— Андреа, одно я тебе все-таки должна сказать.

Ему показалось, что в голосе ее вдруг прозвучали нотки нежности.

— Что именно? — спросил он.

— Джованнелла к тебе очень привязана. Ты был для нее все эти годы… надежной опорой. Пожалуй, без тебя ей пришлось бы нелегко.

— Это потому, что она ничего не знает.

— Знает.

— Что?!

— Я все ей рассказала.

Он поглядел на нее в полной растерянности. Нет, не похоже, что она шутит. Рената кивнула и вымученно улыбнулась.

— Рассказала сегодня утром.

Рената приподнялась, встала с постели. У Балестрини вдруг онемели руки, и он молча смотрел, как она идет в ванную. Когда за Ренатой закрылась дверь, он в каком-то отупении все продолжал неотрывно смотреть ей вслед. Полилась вода, но не очень сильно. За стеной супруги Конти включили радио. Вдруг зазвонил телефон, он рывком повернулся и взглянул на аппарат так, словно кто-то окликнул его. Руки все еще были ватными.

Собравшись с духом, он снял трубку и в тот же миг услышал, что Джованнелла из своей комнаты зовет мать.

— Слушаю.

— Доктор Балестрини?

Голос был незнакомым, и ему внезапно стало страшно. В ту же минуту из ванной вышла Рената, и Джованнелла снова ее позвала.

— Иду, иду, радость моя.

— Доктор Балестрини? — повторил незнакомец громче, чем в первый раз.

— Да, я. Кто говорит?

— Лейтенант Стелла.

Он испытал такое облегчение, что невольно глупо рассмеялся и почувствовал, как этому удивился, хоть и промолчал, вежливый Стелла.

— Слушаю вас, лейтенант.

— Я вас не разбудил? Вы обещали в четыре быть в прокуратуре…

— Не беспокойтесь, я еще не спал.

— Вот… я взял пленку. Но экспертизу провести пока не успел.

— Неважно. Экспертизы голосов совершенно бесполезны, — ответил Балестрини таким спокойным и уверенным тоном, что сам поразился. Даже мать, услышав его по телефону, ничего бы не заподозрила.

— Есть и другая новость.

— Говорите.

— Дорожное происшествие. Машина сбила жену заключенного, которую вы допрашивали утром. Кажется, ее звали…

— Паскуалетти? — взволнованно спросил Балестрини.

— Да, доктор.

— Она умерла?

— Да.

— А дорожный пират удрал? — спросил он и почувствовал, что своим вопросом поверг собеседника в изумление.

Он почти потерял надежду, что Балестрини заметит его, и когда тот равнодушным взглядом обвел ряды публики, резко поднял руку, чтобы привлечь его внимание. Это ему удалось — Андреа, который из-за своей близорукости не сразу его увидел, наконец ему улыбнулся и слегка приподнялся: председатель суда прервал речь и уставился на бесцеремонного возмутителя спокойствия, а двое карабинеров впились в него тревожным взглядом.

— Бауэр!

— Чао, Андреино. О, да тут у вас пахнет порохом. Стоит одному сунуть руку в карман за носовым платком, как все готовы броситься на пол.

— Давай выйдем, еще немного — и я освобожусь на все утро, — сказал Балестрини и потащил Бауэра в коридор.

Бауэр наконец-то смог вынуть трубку и закурить.

— Когда ты приехал?

— Утром и как раз успел на твою речь. Прослушав ее, торжественно заявляю, что счастлив быть твоим другом, а не врагом, — с самым серьезным видом произнес он, и лишь тень улыбки мелькнула на его лице. — Долго еще будете заседать? — спросил он.

— Подожди меня здесь минутку…

— Долго не задерживайся, — попросил Бауэр, не питая, впрочем, на этот счет особых иллюзий. Однако у Андреа сохранилась чисто ломбардская скрупулезная точность, подумал он, когда Балестрини вскоре вернулся в своей развевающейся короткой мантии.

— Кончили?

— Суд удалился на совещание. Ты, конечно, приехал узнать приговор?

— Да, наша римская редакция работает слишком мало и вяло, и ей нужна поддержка. К примеру, свежие впечатления человека, не связанного с судебными кругами.

— Да-да, понимаю.

— Каков, по-твоему, будет приговор?

— Ему дадут тот срок, которого я требовал. Максимальный.

— Я тоже боюсь, что так и будет.

— Боишься? Почему?

Бауэр молча взглянул на него и неторопливо закрыл коробочку с табаком. Ему показалось, что Андреа ничего вокруг себя не замечает. Ни лица Буонафортуны, столь непохожего на искаженные ненавистью лица автономистов[48], месяц назад бесчинствовавших на улицах Милана, ни того, что улики против Буонафортуны хотя и серьезны, но не бесспорны, ведь неопровержимых доказательств, будто найденные в комнате Буонафортуны «грязные» деньги принадлежат ему, нет — скорее всего, они были подброшены. Не замечает он и атмосферы суда Линча, царящей в городе, особенно в судебном городке, который охраняют так, точно это склад боеприпасов.

— Выйдем? — предложил Бауэр.

— Да, но чуть позже. Мне надо кое-что захватить из кабинета. Зайдешь со мной?

— Хорошо, а потом пообедаем вместе, согласен?

Бауэр никогда раньше не бывал в служебном кабинете своего друга. Он представлял его себе полутемным и, конечно же, аккуратным, как сам хозяин. Между тем комнату заливали лучи солнца, и повсюду в ужасающем беспорядке валялись бумаги.

— Э, да тебе надо обратиться в бюро бытовых услуг! — воскликнул он, показывая на единственный свободный от папок стул.

Балестрини пожал плечами, с досадой скинул мантию и сел за письменный стол.

— Наводить порядок, увы, разрешается только мне, а у меня нет охоты этим заниматься.

— Знаешь, тут веет запустением и…

— Это правосудие рушится под тяжестью собственных ошибок, — пошутил Балестрини, не глядя на друга, и Бауэр уловил в его голосе фальшивую ноту. Вообще разговор следовало бы начать лишь после долгого молчания, так, словно сама эта мысль пришла ему, Бауэру, на ум невзначай. Но он боялся, что Андреа воспользуется паузой и станет расспрашивать о сплетнях в издательских и журналистских кругах и о его любовных связях.

— Как дела, старина? Хоть ты и чисто выбрит, вид у тебя измученный. Обвинительная речь утомила?

— Просто добила.

— Знаешь, никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким жестоким, желчным и язвительным. Твоя ирония была разящей, точно рапира фехтовальщика. Тобой владела пламенная ярость, как сказал бы Гофман.

— Чудесный образ!

— Правда ведь? Человек чувствует себя куда значительнее, когда о нем говорят словами классиков. Как поживает Рената? Джованнелла?

— Рената ушла и забрала девочку.

Бауэр пристально взглянул на него, сумев скрыть свое изумление. И увидел, что Андреа жаждет выговориться, услышать совет, и смутно почувствовал, как сильно друг в этом нуждается.

— Значит, она тебя бросила? — осторожно спросил Бауэр. И подумал, что взял, пожалуй, неверный тон. Этого девяностокилограммового простофилю нельзя жалеть или пытаться понять. Его надо ласково хлестать, поджаривать на раскаленных углях дружеского сарказма. Но сделать это он был сейчас не в состоянии. Он молча выслушал короткий, поразительный рассказ Андреа. Вот тебе и простушка Рената!

— Что ты на меня уставился?

— Кстати, мне пришли на ум слова Белы Хааса, так удивившие нас тогда в университете. Не собираюсь тебя, Андреа, утешать, но помнишь: «У меня нет ни жены, ни детей, ни настоящего друга… не потому ли жизнь приносит мне одни радости?»

— Да, помню.

— Что теперь будешь делать?

— Не знаю, — коротко ответил Балестрини, и у Бауэра снова появилось неприятное ощущение, будто друг избегает его взгляда. Добрый силач по своему характеру был не способен на истерику. Он переживал тихо, без вспышек ярости. И рубашка на нем безукоризненно чистая, отметил Бауэр. Сколько еще таких рубашек вытащит он из комода, прежде чем ему придется пойти в прачечную, нанять приходящую служанку, обедать в ближней траттории?