— Достал, — сказал он, выкладывая ассигнации на стол.

— Зачем они мне? Они тебе нужны. — И Милка отодвинула их от себя.

Петер был мрачен, сердце его разрывалось на части.

Через три недели после Пасхи играли свадьбу. По желанию Кошанов было очень шумно. Полдня провели в приходе, потом пировали у Кошана и лишь к вечеру следующего дня пришли к Продару.

Это было нарушением обычая, притом оскорбительным для семьи жениха, но Продар нисколько не обиделся. Напротив, он радовался в душе, что мог не ходить в церковь и к Кошану. Из родни Петера при обряде присутствовали только Францка да глуховатый старик из Ровтов.

Вино и музыка постепенно сгладили все вызванные свадьбой недоразумения. Петер влюбленными глазами смотрел на Милку, казавшуюся ему красивее, чем когда-либо, и танцевал с ней до упаду.

Веселье прервалось лишь на миг, когда Милке вдруг сделалось плохо. Она села, музыка утихла.

— Сейчас все пройдет, — сказала Кошаниха.

Среди воцарившейся тишины подвыпивший родственник Петера из Ровтов наклонился к брату Кошана и, забыв о том, что другие вовсе не глухи, прокричал:

— Говорят, в тягости она. Бабы пронюхали…

— Эх, экой ты… — смущенно оглядываясь по сторонам, сказал тот. — Знаешь ведь, какие люди!

Наступившую неловкость развеяла Милка. Еще не совсем оправившись от обморока, она поднялась и припала к Петеру.

— Давай танцевать!

Запищал кларнет, завизжала гармоника, музыка и топот заглушили плохое настроение Петера.

На следующий вечер молодую повели к Продару. Пьяная Кошаниха повисла у него на шее и разрыдалась.

Продара трясло от омерзения. Освободившись от ее объятий, он вышел из дому и сплюнул.

Жизнь в доме Продара во многом изменилась. Петер с Милкой поселились в верхней горнице о трех окнах. Старую мебель вынесли частью в каморку рядом с боковушкой, где спали родители, частью в коридор. Францка спала в нижней горнице на печи.

Уныло и мрачно стало в доме. Куда девались согласие, шутки и смех, долгие годы оглашавшие эти стены. В дом вошел чужой человек. Его присутствие ощущалось ежеминутно.

И только между молодоженами царили мир и лад. Прежде Петера пугали всякие тяжкие мысли, теперь он целиком посвятил себя жене. Милка чувствовала его безграничную любовь и нерассуждающую преданность и вела себя так, будто в доме никого, кроме них, не было.

Мать старалась как-то сблизиться с ней, но Милка держалась неприступно, надменно, молчаливо. Нередко Петеру приходилось за нее спрашивать, за нее отвечать.

Уже через несколько дней по наущению Кошанихи она начала вести дом и исподволь вникать в хозяйство в той мере, в какой позволял ей страх перед Продаром. Ей предоставили все делать по-своему, хотя нелегко было отказаться от привычного уклада жизни. Невестка не считала нужным приноравливаться к обычаям дома, в который пришла.

Доили и кормили скот теперь в другое время. Молоко Милка снимала утром. Белье сушила в горнице внизу, тогда как раньше его сушили на чердаке. Миски ополаскивала холодной водой, не обдавала их кипятком. Еду готовила непривычную и невкусную.

Продар с женой только головой качали. Петер все видел, глубоко страдал, но говорить не решался.

Однажды Продариха сказала Милке, что у них это делалось так-то и так. Та надулась и до самого вечера слонялась по дому с видом оскорбленной невинности.

Как-то Продариха взяла вымытую миску и еще раз помыла ее в горячей воде. Милка заметила это и с такой силой швырнула на очаг глиняный горшок, что от него остались одни черепки.

Тысячи мелочей отравляли жизнь. Глядя на отца, Петер читал в его глазах: «Я ведь предупреждал, что так будет».

Петер злился на родителей, полагая, что они кругом виноваты. Жене, донимавшей его вечными жалобами, обещал навести порядок, но как за это взяться, не знал. Раз в жаркий день Продар с Петером вскапывали последний кусок вырубки высоко в горах. Домой вернулись в полдень, усталые и голодные, и в ожидании обеда сели на скамью.

Прошло полчаса, но обеда все не было. Продар бросил на сени сердитый взгляд: «Обед сегодня будет иль нет?»

— Поздненько ты сегодня! — сказал Петер жене, когда она поставила на стол кашу.

— Молоко снимала. Не разорваться же мне!

— Молоко снимают вечером, — сказал Петер, злой от усталости и голода, но тут же умолк под взглядом Милки.

Продар взял в рот кашу, пожевал и спросил:

— Сколько варила?

— Голод проймет, и это сойдет, — огрызнулась Милка, взглянув на мужа.

— Воду поставила, когда вы пришли, — пояснила Продариха, даже не присевшая к столу.

— Сырое есть не будем. — Продар положил ложку и встал.

Францка последовала его примеру.

Наступило тягостное молчание. Милка с Петером продолжали есть. Наконец и Петер отложил ложку. Милка скривила губы, собираясь заплакать, и, схватив миски, кинулась в сени. В дверях она остановилась и крикнула:

— Все вы против меня!

Потом села на скамью у очага и разрыдалась.

Продариха вышла в сени, налила воду в горшок для кофе и поставила на огонь. Милка поднялась, взяла горшок и вылила воду в огонь.

В дверях появился Продар. Жена устремила на него беспомощный взгляд. Несколько секунд он молчал, потом отрубил:

— Я еще здесь хозяин…

— Пожалуйста, — сказала молодуха, — только помыкать собой я не дам.

— Успокойся, — сказал Петер, входя в сени. И, не зная, что произошло, повернувшись к отцу, спросил: — Чего вы от нее хотите?

Все, что скапливалось постепенно, грозило разом выплеснуться наружу.

— Не стану я на вас батрачить. Лучше уйду. — Милка снова зарыдала. — Мы с Петером гнем спину, а за стол садятся пятеро.

— Молчи! — крикнул Петер, ужаснувшись ее словам.

— Меня ты не попрекай! — взорвалась выбежавшая в сени Францка. — Работаю я с тобой наравне, а ем меньше. Глаза бы мои тебя не видели.

Милка вскочила и бросилась вон. Оставив позади сад, она пробежала по мосту и умчалась в сторону дома Кошана.

У Продаров воцарилось убийственное молчание. Поздно вечером Милка вернулась и как ни в чем не бывало принялась за работу.

Спустя две недели Петер увидел, как Францка собирает в узел свои пожитки, а мать вся в слезах ходит по дому.

— Ты куда? — спросил Петер.

— Пойду в услужение.

Петеру стало не по себе.

— Еще этого сраму не хватало! — вскипел он.

— Мне не стыдно, а тебе и подавно.

Петер помолчал и уже мягче спросил:

— Куда идешь?

— В город. — В голосе Францки звучала гордость: из этакой глуши да сразу в город!

Милка презрительно хмыкнула.

— Смотри, — сказал Петер, считавший своим долгом наставить сестру, — не принеси в дом позора.

— Такого, какой принес ты, не будет, — бросила Францка, увертываясь от кулаков брата.

В доме наступило затишье. Милка молчала. Напуганная словами Продара, что он еще здесь хозяин, она перестала искать поводов для свар.

Петер частенько захаживал к Кошану, Кошаниха то и дело торчала у них. Продар заметил, что она так и ходит за его сыном, поджидает его в ущельях и на мостах и, оживленно жестикулируя, что-то ему втолковывает. Петер, сытый по горло домашними неурядицами, слушал ее, тупо уставясь в землю.

Продар смутно догадывался, что все эти разговоры ведутся неспроста. Кошаниха подкапывалась под него. Как-то раз, проходя мимо них, он навострил было уши, но те, завидев его, растерянно умолкли. Это его еще больше встревожило.

Петер глядел исподлобья, избегал смотреть в глаза. Продар видел, как угрюмо бродит он после работы, как повсюду разбрасывает инструмент, отлынивает от дела и срывает на нем свою досаду.

— Если б знать, для чего работаешь, — обмолвился он как-то.

Вот в чем была причина его угрюмости, вот о чем говорила ему Кошаниха.

Вечером Милка рано ушла к себе. Петер слонялся по горнице, явно готовясь начать серьезный разговор.

— Погодите, мама! — остановил он мать, когда та собралась идти спать. — Я хочу с вами поговорить. С вами обоими…