Участок! Он никогда еще не был в этом доме. Он не видел ни корчмы, ни остальных домов, взгляд его был прикован к точке в самом конце дороги. С потонувшего в темноте здания, о котором можно было догадаться лишь по освещенному окну, он не спускал глаз даже тогда, когда брел по дороге, сбегавшей со склона.

И все-таки именно сейчас он почувствовал неуверенность. Казалось, замысел ускользает у него из рук и он только силой удерживает его. Стремясь побороть колебания, он вспоминал немногие известные ему итальянские слова, пытаясь сложить из них фразы. Много ведь не надо, несколько слов, несколько жестов, все остальное сразу поймут.

«Покажу я ему!» — стискивал зубы Михале. Но на дне души, где-то на самом дне таился страх, навсегда въевшийся в его душу, и прогнать его было невозможно. Страх все больше темнил сознание, наливал свинцом ноги.

Чем ближе к домам, тем медленнее он шагал. Из корчмы слышался приглушенный гомон, отблески света падали на дорогу. Михале становился все нерешительнее, смятение росло, сжимало душу. Ему вдруг захотелось оказаться далеко отсюда, хотя бы в получасе пути, чтобы еще раз хорошенько все обмозговать. Но он уже стоял перед маленькой калиткой, сразу за которой был дом. Остановился в тени, рядом с полосой света, падавшей через окно без занавеси. В окне двигалась тень, то появляясь у самого стекла, то опять исчезая в глубине. Кто-то ходил по комнате. В этот последний миг его удерживала не только нерешительность, не только боязнь гнева Пологара. Смелее и честнее было бы поджечь крышу над головой хозяина, чем сделать то, что он надумал. Михале ужаснулся. Что такое с ним? Фу!

Эта мысль была такой сильной, такой убедительной, что моментально заслонила все остальные. И все-таки он не мог уйти, желание отомстить снова с ядовитой силой захватило сердце. Он боролся сам с собой, капли холодного пота выступили на лбу.

Наконец он решился. Не пойду! И вздохнул облегченно, словно свалил тяжесть с души. Не сразу заметил, что кто-то идет по дороге; Михале уже отошел от забора, собираясь вернуться домой, но вдруг увидел перед собой человека.

Старый Петернель остановился и в темноте пристально вгляделся ему в лицо.

— Что с тобой?

Михале вздрогнул, точно старик поймал его на месте преступления.

— Вот думаю, сто чертей на его голову, — пробормотал он и запнулся, точно ему не хватало дыхания, — идти в корчму или нет.

— Иди, конечно, иди. Воскресенье ведь. Время есть.

Они пошли дальше.

— Да, да, — горько усмехнулся Михале. — Времени хоть отбавляй, а денег ни гроша.

Они пересекли лучи света, пробивавшиеся сквозь ветки, ноги вязли в грязи. Старый Петернель помолчал.

— Коли денег нет, могу одолжить немного.

Старик был зажиточный и часто помогал лишь из желания побахвалиться… Михале мучительно хотелось пить, горло пересохло. Но жажда терзала его больше от волнения, чем от застарелой страсти к вину. Теперь его неудержимо потянуло в корчму, хотя только что он даже и не помышлял об этом. От мести он не отказывался, злая мысль слишком глубоко засела в его душе. И все-таки надо подумать и найти что-то другое. Но вначале следует набраться храбрости.

— А когда я тебе верну? — попытался побороть искушение Михале.

— Неважно! Вернешь как-нибудь. Ты честный человек. Правда ведь? А разве Пологар тебе ничего не платит?

Михале взял деньги, сунул их в карман. Ему было стыдно.

— Ничего, — он громко откашлялся. — Почти ничего. Мелочишка на курево не в счет. Злой он человек. Бывают на свете и злые люди. Без души.

— Правда, — подтвердил старик. — Люди часто хуже зверей. Звери никогда не причинят тебе зла, разве что когда защищаются или по неловкости, — а человек — упаси Бог!

— Мог бы — съел с потрохами. А ты терпи. Был бы я покруче, как другие, дело бы лучше шло.

— Покруче? У тебя не выйдет. Волк всегда волк, а ягненок — ягненок. Чтобы быть злым, надо злым родиться. Я не такой. И ты тоже.

Михале, кивнув головой, молча согласился. У корчмы они расстались.

В корчме за большим столом с достоинством расселись мужики, все справные хозяева; разговаривали, склонившись над стаканами в клубах дыма. За столом поменьше сидели два парня и о чем-то потихоньку шептались. От печи несло жаром. Лампа под потолком едва мерцала в душном воздухе, ее огонек трепетал каждый раз, когда открывалась дверь. Осенний ветер время от времени шуршал бумагой, которой было заклеено разбитое оконное стекло.

Михале остановился в нерешительности, услышав громкий разговор в комнате, но все-таки вошел и в изумлении застыл у двери. Среди крестьян он заметил Пологара. Михале вовсе не рассчитывал увидеть его. Век бы с ним не встречаться. Боялся Михале, что не совладает с собой в его присутствии. При виде Пологара ненависть снова замутила ему кровь, он почти сожалел, что не выполнил своего намерения.

Надо бы сразу уйти в другую корчму, но мысль, что говорят о нем, не дала ему сдвинуться с места. Слишком быстро оборвали они разговор, растерянно глядели на него и как будто даже не услышали его приветствия. Лишь некоторые что-то пробормотали, а Пологар молча уставился в стол. Чувствует себя виноватым. Не терпелось ему поскорее рассказать о позоре и беде Михале. Вообще-то Пологар редко ходил в корчму, а сегодня не усидел дома, лишь бы поскорее разболтать всем то, что он уже поспешил выложить своим домашним.

Михале снова наполнило чувство горечи, холодные горошины пота выступили на лбу. Он с трудом сдержался, чтобы не бросить им какое-нибудь оскорбительное слово. Сделав было движение уйти, он остался, и теперь ему уже не хотелось уходить. Вот назло останется, чтобы своим присутствием заткнуть им глотки.

Подошел к маленькому столу, где сидели парни, и тяжело плюхнулся на лавку.

— Пол-литра! — крикнул корчмарю.

Торопливо налил стакан и выпил, не поднимая головы. Его раздражало молчание за соседним столом, и он наконец поднял глаза: все, кроме тех, кто сидел к нему спиной, глядели на него.

Тощий Ровтар, с уныло свисавшими усами, сказал, помаргивая крохотными глазками:

— Ты сегодня при деньгах, Михале, а?

Михале взглянул сердито. Правда, сосед заговорил с соседом, но зачем непременно поминать о деньгах? Догадывается он, что ли, что деньги взяты взаймы? Михале снова вспыхнул.

— При деньгах, не при деньгах, кого это касается? — огрызнулся он злобно. — Не украл небось. У тебя не украл.

Крестьяне удивились. С чего бы такая злость? Ровтар почувствовал себя обиженным.

— Что ты пьяным притворяешься, когда еще и не пил? Погоди, пока напьешься!

Михале уставился на него, словно хотел уничтожить взглядом. Черт побери! Теперь он сдержался, хотя брань жгла ему глотку. Оставили бы его в покое! Разве их кто о чем спрашивает? Он сам по себе, они сами по себе. Пусть еще кто-нибудь попробует разинуть рот!

Никто больше не задевал его. Переглянулись многозначительно и пожали плечами. Михале, поставив локти на стол, продолжал пить. Вино быстро ударило ему в голову, кровь бурно струилась по жилам. Сегодня он впервые пил с тоски и горя. Наливал себе в стакан почти бессознательно, машинально, не думая о вине: его занимали соседи. Хотя он сидел, склонившись к столу, но исподлобья внимательно наблюдал за ними.

Он ловил каждое движение, стараясь отгадать их сокровенные мысли. Глаза его больше не походили на глаза музыканта: что-то грубое, жестокое затаилось в его зрачках. Взгляд стал вызывающим, почти издевательским. Пусть теперь говорят, пусть говорят, если хватит смелости. Он судорожно стиснул стакан. Пусть только спросят, пишет ли ему еще Ангелца. Первый, кто разинет рот, получит стаканом по башке. Никто его не удержит. А потом он швырнет и бутылку. Все, что подвернется под руку. Залпом выпитое вино уничтожило сдержанность, гнев так и рвался наружу. Пусть только попробуют! Он почти лег на стол, точно хотел растянуться через всю комнату, прислушался.

— На скотину цены поднялись. Не очень чтоб уж, но все-таки. А то все шло чуть ли не за бесценок.