Как раз на этой неделе он опять попал в цепкие лапы своей страсти, которая лишала его сна. Где взять денег на выпивку? Заработки нынешней весной были плохие, если собрать все, едва хватит промочить горло. У жены он никогда не просил денег. Из того, что она выручала за молоко, а временами за яйца или куренка, она порою давала ему лиру-другую на курево. Когда сегодня утром она доверила ему корову, он сначала обрадовался, а потом вдруг испугался, словно предчувствуя приближение несчастья. Деньги, лежавшие у него в кошельке, ему не принадлежали. Это он прекрасно сознавал. Но вино, глоток за глотком, усыпляло сознание. Нет, обедать он не будет, а деньги, что пришлось бы отдать за еду, лучше пропьет. Малия и слова ему за это не скажет. Умная она женщина… Он заказал четвертый шкалик.

Он поднял стакан, по корчме разнеслась пьяная песня. Сознание его погасло, как масляный светильник на ветру, глаза выискивали пьяные физиономии. Он подзывал выпивох и угощал их. Спотыкаясь, переходил из корчмы в корчму, а за ним целая вереница любителей выпить на даровщинку. По натуре он был неразговорчивым, но сейчас, как вода из родника, рвались из него шутовские, глупые слова, вызывая общий смех. Утопая в пьяном блаженстве, он забыл о времени, о прошлом, обо всем…

Через неделю, может, днем раньше или позже, он неожиданно проснулся ночью. Лежал он в широкой крестьянской телеге посреди просторного двора какой-то корчмы. Голова гудит, в желудке тяжесть. На душе прескверно, но голова вдруг прояснилась. И как всегда после таких пробуждений его охватило дикое отвращение к себе, стыд, который жег и терзал его до безумия, когда выползали мысли о самоубийстве.

К этим чувствам прибавлялось сознание вины. Среди дороги при лунном свете он обшарил все карманы и нашел только мелочь. Может, его обокрали? Неужто он прокутил все деньги? Он затопал ногами и громко обругал Малию. Чего ради, разрази ее гром, она доверила ему корову? Ведь знала же! Что бы ей поискать его по корчмам, раз он не явился домой? Так ей и надо! Но это не утешило его.

Обычно, возвращаясь домой после запоя, Михале не показывался в хибаре. Ему было стыдно перед женой и соседями, да и смелости недоставало. Хватал топор или какой другой инструмент и без промедления, без понуканий и приказаний жены отправлялся искать работу. Копал и колол до седьмого пота, ожесточенно. Так он истязал себя неделю, а то и дольше, никому не говоря ни слова, пока не выветривалось чувство отвращения и стыда.

В это утро он бесшумно подкрался к своей хибарке. Разгорался день, солнце уже поднялось над горой, осветив сквозь крону деревьев соломенную крышу. Язычок у Малии был острый, но в таких случаях она лишь хмурилась. И все же сегодня Михале боялся ее. Она промолчит, втянет голову в плечи, ни слова не скажет. Хоть бы огрела его поленом! Ему бы только легче стало. Он удивился: дверь открыта, дымка не видать, а Малии нигде нет. Он заглянул в сени, увидел холодный очаг, но войти не посмел. Поднял кирку, лежавшую у стены, и прошмыгнул в калитку.

Скинул куртку, бросил ее на куст и начал копать. Солнце поднялось высоко, светило ему прямо в лицо, кирка звенела, ударяясь о камни, крупные капли пота выступили на лбу. Не отдыхая, не глядя по сторонам, ударами кирки убивал он жгучее чувство отвращения, стыда и вины. Он проголодался, пустой желудок ныл, колокол давно пробил полдень, но жена все не окликала его. С трудом переводя дух, он наконец оперся на кирку и поглядел в сторону хибарки. Над холмом темнела крыша, над ее гребнем ни дымка. Рассердилась Малия, не хочет и видеть его…

Он застал ее в постели. Жена лежала под одеялом иссиня-бледная, с темными кругами под глазами. Синеватые, потрескавшиеся от жара губы шевелились, словно ее терзала жажда… Михале пронзило странное, необычное чувство, какого он не испытывал ни разу в жизни, ноги ослабели.

— Что с тобой? — заикаясь, хрипло проговорил он.

— Видишь же, — с трудом выдавила она сквозь зубы. — Больна я, встать не могу…

Она глядела на него холодно, с упреком. В глазах ее сквозило глубокое, ледяное презрение. И все же она не сказала ему ни слова. Неужто чувствовала себя такой обессиленной, обреченной на смерть, что не считала это нужным?

— Какого черта! — затопал он ногами и швырнул шляпу на лавку. — Как это случилось? Как? Чего же ты меня раньше не позвала?

Она не ответила… Растерянно стоял он перед ней, смотрел, и точно впервые видел ее. И только теперь заметил, как она переменилась с весны, побледнела, щеки ввалились. А уж до чего крепкая была, румяная, живая! Словно бы за все годы, как они повенчались, она ничуть и не постарела. Те же щеки, те же глаза, те же волосы, какие были у нее в девушках, когда он каждую ночь ходил, посвистывая, под ее окнами. Такой же маленький, как и сейчас, с козлиной бородкой на зеленой шляпе и с ружьем за плечами. Дочь справного крестьянина, молодая и красивая, она могла выбрать любого парня, но увлеклась охотником, не думая о том, что он бедняк. Любила его. Любила и потом, когда у него уже не было зеленой шляпы и ружья и когда он стал просто бедняком, человеком без воли и энергии, который с легкой душой свалил на нее все заботы. В глубине души ее грызло разочарование, с годами копилась горечь, она сделалась раздражительной. Но Михале, такая уж у него, музыканта, была натура, все обращал в шутку и тем разоружал ее. Нет, за все эти годы он ни разу не прикрикнул на нее. И если вначале у него хватало тепла и внимания, то со временем он привык глядеть на жену как на вещь, без которой он не смог бы жить. Казалось совершенно естественным ночью ощущать ее рядом, а придет время обеда — она ставит на стол миску. Тяжело, невыносимо было и подумать, что когда-нибудь может быть иначе.

И теперь, стоя перед ней, прикованной к постели, он почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Сознание вины, отвращение и стыд — все это отступило назад. К жене он испытывал лишь немного сочувствия, но тем большая жалость пробудилась к себе. В душе родился страх перед будущим, страх, которого он раньше не ведал. Беспомощно, не зная, что предпринять, он стоял перед ней, как перед машиной, в которой что-то испортилось, и втайне горестно упрекал ее.

— Свари мне поесть! — попросила она. — Два дня во рту ничего горячего не было. Постой! Боже мой, да ведь ты не сумеешь. Позови старую Минцу! Надо написать Ангелце в город, пусть приедет.

Ангелца, их единственная дочь, вот уже несколько лет как уехала из дому. На письмо она ответила, что приехать не сможет. Наверное, все не так уж опасно. А врача звали? Если деньги понадобятся, она пришлет немного. Сейчас она у хороших людей, жаль бросать такую службу.

Малии становилось то лучше, то хуже, но подняться она не могла. Позвали врача, который два раза в неделю проезжал на дрожках через долину, хоть и были уверены, что ей от этого один вред. Да к тому же и дорого обходится — целая куча денег. Больная пила отвары из трав, время от времени приходили знахарки. Исхудала она до неузнаваемости, но дух неумолимо светился в глубине зрачков. Ночи напролет, пока Михале храпел на печи, Малия проводила в думах. Каждое утро она тихим голосом наставляла его, что надо сделать. Она видела в нем избалованного, ленивого ребенка, которого силой приходится заставлять взяться за серп или мотыгу.

А он еще никогда не трудился так рьяно, как в это время. Словно хотел заглушить терзавшее душу сознание вины. Сено с луга он продал. Зачем оно, коли нет больше коровы? Как сумел, обработал поле; Минца ему помогала. В погреб засыпал репу, картошку и капусту, но денег взять было неоткуда, нигде ни гроша не заработал.

Однажды, в конце лета, Михале в полном отчаянии свалился на лавку и провел ладонью по лбу.

— Позарез нужно хоть немного денег.

Больная долго смотрела на него. Да, это она и сама знала. Ее исхудавшее, побледневшее лицо прорезали резкие морщины.