Я вышел на пригорок — и застыл:
Прохладный воздух неподвижен был,
И на цветах, что взоры потупляют
И стебли так стыдливо изгибают
От нежного дыханья ветерка,—
Переливались, трепеща слегка,
Алмазы прослезившейся денницы;
И облаков белели вереницы,
Как снежное руно овечьих стад,
Что на лугах небесных сладко спят.
Порой лишь проносился шелест краткий,
Как будто сам покой вздыхал украдкой,
Но тени легких веток и листвы
Не шевелились средь густой травы.
Я поглядел вокруг, и вид отрадный
Наполнил и насытил взор мой жадный:
Дорога темной свежей полосой
Змеилась и терялась за чертой,
И сочные кустарники на склонах
Скрывали русла ручейков студеных.
Так ясно видел я, так широко!
Меркурием, несущимся легко,
Я ощутил себя… И, окрыленный
Весной цветущей — розовой, зеленой,
Я начал собирать ее подарки
В букет душистый, пышный, нежный, яркий.
О майские цветы в жужжанье пчел!
Вы красите и сад, и лес, и дол;
Люблю, чтобы ракита золотая
Вас осеняла, и трава густая
Студила, и темнел бы мох под ней,
Фиалками пронизан до корней.
Мне нужен и орешник в колкой плети
Шиповника, и легкие соцветья
На жимолости, пьющей ветерок;
И непременно — молодой росток,
Какие тянутся близ древних буков,
Из кряжистых корней, как стайка внуков.
И пусть родник, что бьет из-под корней,
Журчит о прелести своих детей,
Лазурных колокольчиков; несчастный,
Он слезы льет об их красе напрасной:
Они умрут по прихоти людской,
Оборваны младенческой рукой.
Но где же ваши жаркие зрачки,
Златые ноготки?
С лучистых век стряхните влажный сон:
Великий Аполлон
Сам повелел в честь вашего рожденья
Под звуки арф устроить песнопенья!
Когда же вновь он поцелует вас,
Отрада сердца моего и глаз, —
Поведайте ему, что в вашем блеске
Мне чудятся его сиянья всплески.
Вот дикого горошка стебельки
На цыпочки привстали: их цветки,
Как розовые бабочки, крылаты,
Но тоненькие пальцы крепко сжаты.
Постой чуть-чуть на гнущихся мостках
Над ручейком, в прибрежных тростниках,
Какая голубиная истома
В природе, движущейся невесомо!
Как тихо вдоль излучины течет
Здесь ручеек: ни звука не шепнет
Ветвям склоненным! Как неторопливо
Плывут травинки через тень от ивы!
Успеешь два сонета прочитать,
Пока вода их вынесет опять
На быстрину, где свежее теченье
Бормочет камушкам нравоученья.
Там, извиваясь, пескари стоят
Навстречу струям, и блаженство длят
В лучах горячих, смешанных с прохладой,
И, не насытившись своей усладой,
Брюшком в песок ложатся отдохнуть
На чистом дне; лишь руку протянуть —
Исчезнут вмиг, но стоит отвернуться —
Тотчас же осмелеют и вернутся.
Малютки-волны забегают в зной
Под бережок, где в зелени резной
Они остынут и, в прохладе нежась,
Подарят зелени питье и свежесть:
Таков обычай истинных друзей —
Питать друг друга щедростью своей.
Порой щеглы посыплются гурьбою
С ветвей, нависших низко над водою:
Попьют чуть-чуть, встряхнутся, щебетнут,
Пригладят перышки — и вдруг порхнут,
Как дети, прочь — и зарябит, мелькая,
Окраска крыльев черно-золотая.
Ах, если средь подобной красоты
Внезапный звук прервет мои мечты,
Пусть это будет милый шелест платья
Над пышной одуванчиковой ратью,
Разбитой в пух, — и легкий шум шагов
Среди упругих стеблей и цветов.
Каким она румянцем вспыхнет нежным,
Застигнута в раздумье безмятежном!
Как улыбнется, не подняв очей.
Когда я помогу через ручей
Ей перейти… О, нежное касанье
Ее руки, и легкое дыханье,
И из-под русых прядей быстрый взгляд,
Когда она оглянется назад!
Что далее? Вечернее свеченье
Росистых примул, — здесь отдохновенье
Найдет надолго взгляд; забыться сном
Сознанье бы могло, когда б кругом
Бутоны на глазах не раскрывались
И мотыльки вкруг них не увивались;
Когда б не серебристая кайма
Над облачком; и вот луна сама,
Сияя, в небосвод вплывает синий…
О ты, поэтов светлая богиня,
Всех нежных душ отрада и краса!
Ты в серебре купаешь небеса,
Сливаешься с хрустальными ручьями,
С росой в листве, с таинственными снами,
Хранишь затворников и мудрецов,
Мечтателей бродячих и певцов.
Хвала твоей улыбке благосклонной,
Что к вымыслам склоняет ум бессонный;
Вбирая твой благословенный свет,
Философ мыслит и творит поэт.
За строгим рядом строчек стихотворных
Нам видятся изгибы сосен горных;
Неспешное круженье плавных фраз
Боярышником обступают нас;
Когда же вслед за сказкою летящей
Мы мчим, вдыхая аромат пьянящий,
Цветущий лавр и розы лепестки
Прохладою касаются щеки;
Жасмин сплетается над головою
С шиповником и щедрою лозою
Хмельного винограда; а у ног
Хрустальным голосом звенит поток.
И все забыв, над миром мы взмываем
И по кудрявым облакам ступаем.
Вот так певец безвестный воспарял,
Что нам судьбу Психеи описал
И страсть Амура: первые касанья
Их губ и щек, и вздохи, и лобзанья,
Объятий жар, и сладость пылких нег,
И под устами трепет влажных век;
Запретной лампы свет — исчезновенье —
И гром и мрак — разлуку — злоключенья,
И как они блаженство обрели
И Зевсу благодарность вознесли.
Так пел и тот, кто, зелени завесу
Раздвинув, приоткрыл нам тайны леса,
Где заросли чуть слышно шелестят,
Скрывая быстрых фавнов и дриад,
Танцующих на солнечных полянах
В гирляндах и венках благоуханных.
Испуг Сиринги он поведал нам,
От Пана убегавшей по лесам;
О нимфа бедная! О безутешный
Влюбленный бог! К нему лишь ропот нежный
Донесся из прибрежных тростников:
Щемящий стон — или манящий зов.
И древний бард, чьему воображенью
Предстал Нарцисс, к воде в изнеможенье
Приникший, — так когда-то брел и он,
И вышел на прелестную, как сон.
Укромную поляну, где сияло
Лесное озерцо и отражало
Лазурь небес в своей чистейшей глади
И диких веток спутанные пряди.
И тут он увидал простой цветок:
Неярок и печально одинок,
Он над водою замер без движенья
И к своему тянулся отраженью,
Не слыша ветра, из последних сил
Тянулся, и томился, и любил.
И бард стоял на этом месте чудном,
Когда виденьем странным и подспудным
Перед его очами пронеслись
Бедняжка Эхо и младой Нарцисс.
Но где, но на каком краю вселенной
Блуждал создатель песни вдохновенной,
Той вечно юной, как прозрачный ключ,
Как светлый лунный луч,
Что страннику в ночи дарит виденья
Чудесные — и неземное пенье
Доносит от цветочных пышных гнезд
И шелковистого сиянья звезд?
О, далеко! за гранями земного
Нашел поэт чарующее слово,
И в тех волшебных далях встретил он
Тебя, божественный Эндимион!
Он, верно, был влюблен, тот бард старинный,
И он стоял над миртовой долиной
На склоне Латма; ветер, легкокрыл,
От алтаря Дианы доносил
Торжественные гимны в честь богини,
Вступающей в чертог свой звездно-синий.
Был ясен лик ее, как детский взгляд,
И жертвенного дыма аромат
Ей сладок был, — но над судьбой жестокой,
Над этой красотою одинокой
Поэт златоголосый зарыдал
И Цинтии возлюбленного дал.
Царица неба! светлая царица!
Как ни единый светоч не сравнится
С тобой, так нет предания светлей,
Чем эта повесть о любви твоей.
Какой язык, медовый и прозрачный,
Сказать бы смог об этой ночи брачной?
Сам Феб в тот вечер придержал коней
И осветил улыбкою своей
Твой томный взор, и робость, и желанье,
И тайного блаженства ожиданье.
Погожий вечер свежестью дышал,
В мужей он бодрость юную вливал,
И каждый шел, как воин под знамена,
Как гордый Аполлон к подножью трона;
А жены пылкой, трепетной красой
Сравнились бы с Венерою самой.
Прохладного зефира дуновенье,
Входя в дома, дарило исцеленье
Больным; кто был горячкой истомлен,
Впал наконец в глубокий, крепкий сон, —
И вскоре пробудился: лихорадка,
Боль, жажда, — все исчезло без остатка,
И взгляд веселый обращен к друзьям;
А те, не веря собственным глазам,
Воскресшего целуют и ласкают,
И тормошат, и к сердцу прижимают.
А юноши и девы в этот час
Друг с друга не сводили ярких глаз
И так стояли молча, без движенья,
В тревожном и блаженном изумленье,
Пока стихи не пролилиск вдруг.
Никто не умер от бесплодных мук.
Но рокот строк, в тот миг произнесенных,
Как шелковая нить, связал влюбленных.
О Цинтия! Смолкает робкий стих
Здесь, на пороге радостей твоих.
Поэт ли был рожден в ту ночь? Не знаю…
Парить в мечтах я дальше не дерзаю.
