– Ну почему ты так в этом уверен?

– Опасности сейчас надо ожидать с любой стороны. А с этой – тем более. Они ненавидят Гитлера и все, что с ним связано. Они хотят отомстить. И они прекрасно знают как зовут его любимую собаку. И какой она породы. У нас точно такая же. Лайма, Лайма, – попробовал он еще раз подозвать растерянную Блонди, – вот видишь, не откликается. Уже два дня бьемся. Глупая псина. Безмозглая. У нас больше нет времени. Нельзя так рисковать. Нам придется от нее избавиться.

– Но ведь она… как член семьи. И потом, ты подарил ее мне на день рожденья.

– Послушай, это просто собака. Мы потом заведем другую. И больше не допустим такой ошибки с именем. Мы хотели показать свою лояльность фюреру, и вот что получилось.

– Но она у нас уже три года. Она такая хорошая.

– Послушай, дорогая, нам нельзя рисковать. Иметь сейчас собаку с таким именем – значит подвергать себя дополнительному риску. Зачем это нам нужно?!

Я привык все предвидеть заранее, именно поэтому мне удалось остаться здесь, с тобой, и не попасть на фронт. Каких усилий мне это стоило.

– Но пожалуйста… пожалуйста… давай еще попробуем. Она умная. Она будет отзываться на другое имя. Лайма… Лайма… Ну, пожалуйста, глупая, ну, Лаймочка!

– Вот видишь…Бесполезно. Нам нельзя терять время. Не бойся. Я все сделаю сам. Ей не будет больно.

Вольфганг преувеличил. Когда он убивал, Блонди визжала от боли.

– Хватит скулить! – зло воскликнул Гитлер, его сейчас раздражали преданные собачьи глаза. – Ты хочешь наверх? Тебе здесь не нравится? А мне думаешь, нравится?! Но я вынужден прятаться под землей, в этом бункере. Не скажешь же ты, что это трусость! Это просто предусмотрительность. Если убьют меня – никто не сможет выиграть эту войну. Я должен беречь себя для моего народа. Почему ты на меня так смотришь?! Ты не веришь мне? Хочешь наверх? Считаешь, что я просто трус? Я не трус, – повысил он голос, он уже сорвался на крик, – и я еще выиграю эту войну!!! Мы выиграем эту войну с тобой, Блонди! И ты будешь гулять, где захочешь. Нам не нужно больше будет прятаться. Выше нос, Блонди! Спой мне! Ну, спой мне как Зарах Линдер! Блонди!

Гитлер не понимал. С собакой что-то произошло. Раньше он часто просил ее петь, и стоило назвать имя Зарах Линдер, как она принималась протяжно выть, словно волк, радуя этим хозяина. Сейчас она просто смотрела на него и, казалось, чего-то ждала. Это вывело фюрера из себя.

– И ты тоже! Ты перестала слушаться меня! Все дерьмо – оттого, что никто не слушает моих приказов, не выполняет их! Из-за этого мы на грани краха! А меня еще считают плохим главнокомандующим! Моя ошибка в том, что я был слишком мягким. Надо было расстреливать и вешать гораздо больше людей. Ну, что, споешь? Ты не поняла, о чем я сейчас тебе говорил?! Ты, самое преданное мне существо?! Чего мне тогда ждать от других?!

В сильном раздражении он вышел и через несколько минут вызвал своего профессора медицины Вернера Хаазе. «Если мне придется покончить с собой, чтобы не сдаться в плен русским, я должен быть уверен в надежности яда. Испробуйте его на Блонди. Да, да, вы не ослышались. На Блонди».

Если и правда придется покончить с собой, яд он не примет. Лучше пуля. Но не объяснять же, почему он хочет избавиться от своей любимой собаки.

Карл смотрел на мать с ненавистью. Еще вчера он был героем. Сам фюрер благодарил мальчишек за то, что они с оружием в руках защищают Германию. Он разговаривал с ними как с настоящими солдатами. И еще он сказал, что если бы вся армия была такой, как они, то он давно бы выиграл войну. Еще вчера он был героем. А сегодня у него отобрали оружие, сорвали форму, отняли орден, которым наградил его сам фюрер. И все из-за того, что его мать неожиданно оказалась еврейкой.

– Мы не дадим тебе защищать наш город, – сказали ему, – твоя мать – еврейка. И ты можешь выстрелить нам в спину.

Плачущая мать хотела обнять сына, но он оттолкнул ее.

– Ты, что, правда, еврейка?! Да?! Да?! Но откуда они узнали?! Почему только теперь?! Откуда?!

– Это… я им сказала. Да, да, прости меня, мальчик мой, – бросилась она ему в ноги, – я пошла к ним и сказала. Чтобы у тебя отобрали оружие, чтобы не дали тебе воевать. Война идет к нам. Настоящая, большая война. Дети в ней не победят. Прости меня. Прости меня, пожалуйста, мальчик мой! Я просто не хочу, чтобы тебя убили! Пусть лучше меня арестуют, посадят в концлагерь, но не дают тебе в руки оружие!

– Еврейка! – прошипел Карл и выбежал из дома. Она хотела побежать за ним, но поняла, что не может подняться. Тело совсем не слушается ее. Она поползла к двери. Еще десять лет назад, на крутом повороте близ Людвигсхафена она увидела указатель: «Осторожно – крутой поворот. Евреям – ехать со скоростью 120 километров в час». Над входом в бакалейные, мясные, молочные, даже булочные магазины появились надписи: «Евреям вход запрещен». Тогда она поняла, как опасно быть евреем в новой Германии. Потом многих из них стали увольнять с работы и сажать в концентрационные лагеря. Но никогда не думала она о том, что ее собственный сын скажет ей с такой ненавистью слово «еврейка», и в его устах это слово прозвучит как самое страшное проклятие.

Карл знал, что делать. На улицах было много убитых. У кого-то из них есть оружие. Она не услышала выстрела. Даже когда мозг Карла выпрыгнул на мостовую, она все еще думала, что спасла сына.

Вчера мама попросила у меня прощения. За то, что родила меня в такое страшное время. И когда она говорила мне это, на глазах ее были слезы. А еще она сказала, что из меня будет хорошая мама. И что я очень люблю детей.

– И они тебя очень любят. Эльза, понятно, она твоя сестра, но эти крохи, Людвиг и Гелли, они от тебя не отходят. Ты им как мама.

Но разве я могу заменить им настоящую маму?! Они просто как слепые потерявшиеся котята. И как мне объяснить им, зачем, во имя чего у них отобрали родителей?! Зачем, во имя чего их самих каждую минуту могут убить?! Объяснить можно только то, что хоть немножко понимаешь сама. Но я этого не понимаю. Фюрер говорил, что война была нужна для того, чтобы Германия стала великой. Но я не верю, что страна, в которой каждый день бомбы падают на жилые дома, убивая ни в чем неповинных детей, разрывая их на части, – это великая страна.

Я не могу ничего объяснить ни Эльзе, ни Людвигу с Гели. Эльза уже большая по сравнению с ними, время идет. Но она все равно еще ребенок. И я не могу объяснить ей того, что совершенно не понимаю сама. Зачем это все. Кому это нужно. Все, что я могу попытаться сделать – это чтобы им было хоть немножечко меньше страшно. Да, мне самой очень, очень страшно. Я сама боюсь так, что каждую минуту, кажется, не выдержу и зарыдаю, закричу от ужаса. Но я держусь. Я должна держаться. Ради Эльзы. Ради этих детей, у которых больше нет родителей. Я укладываю их спать. Всех троих. Я сдвинула кровати, свою и Эльзы. Чтобы они спали все вместе, рядышком, прижавшись друг к другу. Сама я больше не сплю. Я сочиняю для них сказку. Сказку про добрую принцессу и злую фею, которая заколдовала мир и сделала его совсем ужасным. Но она не смогла заколдовать его навсегда. Моим детям нравится сказка, они просят продолжения. Я обещаю им, что завтра обязательно напишу и прочту им. Если они будут умничками. Они послушно закрывают глазки. Я целую их, всех по очереди, глажу и сажусь рядом с ними.

– Спите, сладкие, – говорю я им, и молюсь про себя: «Только бы их не убили. Никого из них. Только бы их не убили».

Я очень устала. Но я тут же открываю глаза, как только слипаются веки. Я боюсь, что мне опять приснится тот жуткий сон, где всем детям приказано умереть. И они послушно выполняют этот приказ. Мне не убежать даже в свои сны.

Дмитриев думал о том, как ему повезло, что он не успел закончить свою пьесу до того, как началась война. И еще он думал о том, как хорошо, что никому не показывал написанное, не делился готовыми сценами. Успей он сделать это – неизвестно что сейчас было бы с ним. Ведь Дмитриев, писавший до войны пьесы-сказки для детских театров, решил сочинить большую сказку о Немецкой девушке. Тогда он и помыслить не мог, что его страна будет воевать с Германией и он сам с оружием в руках дойдет до Берлина.