– Нет. Не надо. Спасибо.

– Почему? – удивилась Лени. – Вот так, когда хочешь сделать что-нибудь хорошее для подруги, тебе всегда не дают.

В тот вечер Лени сильно обиделась на меня.

Йозеф был всего лишь ассистентом, никогда не воевавшим раньше, а Гюнтер военным хирургом, прошедшим еще Первую мировую войну. Йозеф знал, что при таком опыте Гюнтер никогда не поверит его словам. И все-таки он не мог не вступиться за Фрица.

– Ты говоришь, что сам видел, как его ранили? – усмехнулся Гюнтер, – своими глазами? Хочешь сказать, что я не имею никакого представления о ранениях? И ничего не знаю о том, что, когда сам себе стреляешь в руку, то это легко определить по входному отверстию раны?! Там у Фрица черные частички пороха и волосы на коже обожжены. Конечно, я мог бы поверить тебе на слово. Вернее, сделать вид, что поверил. И больше того, вырезать из раны Фрица следы самострела, сделать рану обширной. Но в следующий раз ты скажешь, что на твоих глазах ранили еще кого-то. Нам и так слишком нелегко дается эта война. Я все понимаю. Фриц недавно женился. И ему очень захотелось домой. К жене. Лучше лежать под ней, чем под пулями. Эта война – и моя война. И я не могу предавать ее только потому, что кому-то очень захотелось домой, и он выстрелил себе в руку. Война – как женщина. Нужно быть верным ей, и не изменять. Все больше русских листовок, где они учат нас, как правильно сделать самострел, чтобы он был похож на настоящее ранение. И я должен потакать этому?! Может, мне самому вместо русских листовок, провести такие лекции?! Тогда от нас очень скоро ничего не останется. Нет, Йозеф, самое большее, что я могу для тебя сделать – это никому не говорить, что ты защищал Фрица. Иначе тебя расстреляют вместе с ним.

Йозеф зло усмехнулся в ответ. Но когда Фрица вывели на расстрел, когда прозвучал выстрел, и он, вскрикнув, упал лицом в снег, Йозеф вдруг понял, что никто, ни разу в жизни не сделал для него больше, чем Гюнтер сегодня.

Мама сильно устает на работе. Ей приходится шить все больше военной формы. Я знаю, маме тяжело думать, что она участвует в войне, но и эту работу трудно было найти. Я пробовала договориться с Урсулой, хозяйкой модного салона, где я работаю продавцом. Хотела, чтобы она взяла маму на работу швеей. Но Урсула сказала, что она не может так рисковать, это будет уже чересчур. Я понимаю Урсулу. Вообще она добрая. Я довольна своей работой, тем более, что Урсула отпускает меня, когда надо посидеть с Эльзой, а мама не может. К нам в салон каждый день кто-то приходит, потому что и во время войны женщины хотят иметь хоть одно новое красивое платье. Я езжу до работы на метро. Станция Адольф-Гитлер-Плац. Когда я была ребенком, она называлась Рейхсканцлерплац. Потом ее переименовали. Мне еще не так много лет, а кажется, что детство было очень давно. До войны я мечтала о собственных детях, но потом решила, что пока война не кончится, я ни за что не выйду замуж. Я бы с ума сошла, думая, что может статься с моими детьми. Дети и война – это настолько разные понятия, что их ни в коем случае нельзя соединять воедино. Мне повезло. Я успела стать взрослой до того, как началась эта война. А Эльза еще совсем ребенок. Слава Богу, она выздоровела, и ей можно купить мороженое. Эльза очень любит его. Никакие продукты невозможно купить без карточек. Только мороженое. Правительство хочет показать, что оно заботится о детях. Эльза очень любит мороженое. И я могу купить его ей сколько угодно, не думая о карточках. Если я за что-то и благодарна нашему правительству, так только за это.

Йозеф очень любил музыку и до того, как устроиться на работу в транспортное агентство, думал, что станет музыкантом. Его учитель говорил: «Все в этом мире – музыка, любой звук. Стоит только внимательно вслушаться. Когда-нибудь ты поймешь, что есть только одна, божественная гармония, распавшаяся на бесчисленное количество звуков, как зеркало на осколки. И долг музыканта – вернуть гармонии утраченную ею целостность, сложить ее даже из случайных звуков».

Йозеф не зря учился музыке. Он мог с закрытыми глазами определить, из какого оружия стреляют – русского или немецкого. Например, русские пулеметы издают глухой кашляющий звук, а немецкие производят щелчки высокого тона. Но прав ли был учитель? Разве это тоже музыка? Нет, это что-то совсем другое.

Казалось, война где-то далеко, пока на Берлин не стали каждый день сбрасывать бомбы. Ты сидишь, пьешь кофе или читаешь книгу, и вдруг твой дом хотят убить, как будто он солдат вражеской армии. Как раз в этот день Лени узнала, что стала вдовой потому что ее мужа расстреляли. Она помнила, что курящая девушка – это плохо, это нельзя. Лени давно бросила курить, но в этот день, получив письмо, не могла не купить пачку сигарет. Она думала, что покурит дома, когда никто не будет ее видеть. Но тут на Берлин упала первая бомба. Раздался взрыв. Улица была почти совсем пустая, только Лени и еще какая-то девушка. Девушка шла вдалеке, по другой стороне улице. Лени уже так хотелось курить из-за письма, что она решила не ждать, пока придет домой, и попросить закурить у этой девушки, вдруг у нее есть спички. После взрыва Лени сначала долго не могла пошевелиться. Потом, шатаясь, сделала несколько шагов. И минуту спустя поняла, что ничего, никогда не хотелось ей больше чем закурить. Она подошла к девушке, у которой хотела спросить спички. Наверное, Лени не сделала бы это, если бы желание закурить не было таким сильным. Это особенный день. Утром она узнала, что стала вдовой, а сейчас чудом осталась жива. На улице никого не было, ни одного человека, спичек не спросишь. И Лени прикурила от головешки, дымящейся рядом с трупом.

Есть разные детские страхи. Один из них – милый. Его легко успокоить и почувствовать себя всесильной, видя как прямо на твоих глазах растерянный, испугавшийся ребенок улыбается уже ничего не боящимися глазами.

Эльза была совсем маленькой, когда мы с ней шли по городу, повсюду были развешены плакаты, призывающие экономить и не тратить понапрасну хозяйственные запасы. На одном из плакатов «красовался» отвратительный гном с большим мешком за плечами. «Углекрад», – было написано на плакате. «Не пускай его к себе в дом. Экономь уголь». Эльза очень испугалась, увидев эту отвратительную физиономию, заплакала. Я прижала ее к себе, стала успокаивать, и все закончилось тем, что мы вместе с ней пририсовали злобному гному «углекраду» улыбку. Он уже не был больше таким страшным. Пририсовывать улыбки на государственных плакатах – опасно, но мне слишком сильно хотелось, чтобы Эльза не плакала, и поэтому я ничего не боялась.

Есть и другой детский страх. Когда ты можешь только, прижимая ребенка к себе, лгать ему, чтобы он успокоился, лгать, что все хорошо – в то время, когда твои собственные зубы стучат от страха. Как мне успокаивать Эльзу во время этих бомбежек?! Мне и самой очень страшно. В любую секунду нас с ней и мамой может не стать. Я смотрю на Эльзу и не понимаю, как устроен мир, если этой маленькой девочки вдруг может больше не быть.

Они опять в любую минуту начнут сбрасывать бомбы со своих самолетов, и кто знает, успеем ли мы добежать до бомбоубежища. Зачем нужна была эта война, для чего ее надо было начинать?! Одни говорят, что на нас самих готовили нападение, ведь русские уже напали на Финляндию, другие – что наша страна пережила слишком большое унижение в первой войне, и нам нужно было вернуть себе уважение. Но стоит прочитать «Майн Кампф» и сразу станет ясно, что фюрер давно хотел расширить жизненное пространство для немцев. Эту книгу дарят на свадьбы, дни рожденья, ее торжественно вручают на каждом празднике, она есть в любом доме. Но, может быть, ее не читают? Это единственная книга, которую не сожгла мама. Она держит ее под подушкой. Специально, если вдруг придут с обыском, вспомнив про отца. Мама боится за нас с Эльзой.