Я хотела спросить Лени (она ведь работает в книжном магазине) много ли сейчас покупают «Майн Кампф». Ведь если вдуматься, из-за человека, написавшего ее, сейчас бомбят наш город. Но боятся далеко не все. Некоторые, кажется, рады отдать свою жизнь за фюрера. Изо дня в день нас приучают к мысли, что героическая смерть – это великое благо. Стоит только включить радио. Правительство позаботилось о том, чтобы радиоприемник был в каждом доме. Он давно уже стоит всего 35 марок, не то, что раньше. Теперь все могут купить. Я не знаю, может, я тоже, как Лени, любовалась бы на портрет фюрера, если бы однажды не увидела, как он после выступления вручает награды детям из «Гитлерюгенда». Только что горевшие во время его речи глаза потускнели, рука машинально вскидывается в приветствии. Я увидела тогда, почувствовала очень ясно, что он совершенно не любит детей. Именно такие люди и начинают войны.

Йозеф сказал Гюнтеру: «Иногда я думаю, что эта война началась для того, чтобы каждый из нас нашел свое настоящее призвание. Должен ведь быть какой-то смысл у этой войны. Я понял, в чем мое призвание. В транспортное агентство я больше не вернусь. Я буду лечить людей».

Йозеф, начинавший в войну простым ассистентом, и правда делал большие успехи. Со временем он мог стать хирургом. И Гюнтер решил помочь ему попрактиковаться.

– Сегодня ты будешь оперировать.

– Как это я? – растерялся Йозеф.

– Ты сам сказал, что нашел свое призвание. Ты быстро учишься. Один из этих русских, которых мы взяли в плен… Ранение в брюшную полость. Еще несколько часов, и будет поздно. Даже если ничего не получится, ты делаешь для него очень много. Ты даешь ему шанс.

Когда растерянный Йозеф заговорил о наркозе, Гюнтер усмехнулся: «Наркоз мы побережем для наших солдат».

Отец Лени умер еще до войны. У него было слабое сердце. Тогда Лени казалось, что ничего в ее жизни ужаснее быть больше не может, она очень любила отца. И еще ничего не знала о том, что пройдет несколько лет, и ее мама не успеет выбежать из дома, когда начнутся бомбардировки. Лени в это время работала. Город бомбили все чаще, настолько часто, что новые бомбардировки начались, когда Лени стояла у гроба своей матери, который должны были опустить в землю.

Мы с ней сидели в бомбоубежище, и Лени, уткнувшись мне в плечо, плакала: «Она, там, одна. Если бомба упадет, от гроба ничего не останется. Какие все трусы. И я тоже. Я больше всех. Можно ведь было успеть опустить гроб. Чувствую себя крысой. Я хочу выйти, пусть меня убьют».

Я крепче прижала к себе Лени, пытаясь успокоить ее. Не знаю, удалось ли мне это, но она осталась в бомбоубежище. Мы с Лени теперь не просто подруги. С тех пор, как ее дом превратился в руины, она живет у нас.

Йозеф считал, что Бруно поступает неправильно. И просто дело в том, что вся его семья, жена, мать, две дочери погибли в Берлине при бомбардировках.

– Я знаю, что случилось. Но это сделали не русские. Это американцы бомбят Берлин.

Йозеф понимал, что теперь, когда героическое завоевание чужой земли сменилось почти паническим бегством, говорить что-то хорошее о русских опасно. Но он испытывал какую-то вину перед ними, которой совсем не было раньше, в начале войны. Это чувство появилось недавно, после того как он не смог сделать операцию, и доверенный ему Гюнтером солдат умер у него на глазах. Это была первая смерть на войне, в которой был виноват сам Йозеф. Пленный русский смотрел на него такими глазами, будто совсем не понимал, что Йозеф всеми силами пытается его спасти, и это сложная операция, а не изощренная пытка, с помощью которой от него хотят добиться каких-нибудь важных сведений. Йозефу было важно спасти чужого раненого не потому, что ему было его жалко, просто в этом спасении он искал подтверждения тому, что и правда нашел на войне свое настоящее призвание.

И еще он пытался остановить Бруно из-за мыслей о Люде. Сейчас, когда они отступали и сжигали за собой деревню, в которой еще недавно были хозяевами, Йозеф просил Бруно не запирать в домах живых людей. Он думал о Люде. Нет, конечно, никаких чувств он к ней не испытывал, но Йозефу было неприятно при мысли о том, что женщина, засыпавшая рядом с ним, которая ночью клала ему голову на грудь, может превратиться в пепел, потому что все начнут, отступая, сжигать ту землю, которую успели завоевать, вместе с живыми людьми. А эта женщина, может быть, ждет его ребенка.

Йозеф не смог ничего изменить. Бруно не захотел его слушать.

– Хайль Гитлер! – Эльза, увидев меня, вскинула свою маленькую ручку в нацистском приветствии. Я сразу поняла, кто научил ее этому. Нельзя было оставлять ее наедине с Лени.

– У тебя хорошая сестра, – сказала она мне, – я сегодня рассказывала ей про фронт, и она поняла, что победа зависит от каждого из нас. И от нее тоже

– Про фронт? Но она ребенок совсем, ты бы ей лучше сказку почитала.

– Какие сейчас могут быть сказки! – воскликнула Лени. – И потом, что значит ребенок? Сыну директора магазина, в котором я работаю, недавно исполнилось четырнадцать. На прошлой неделе он пошел в фолькс-штурме – там целый отряд его сверстников набрался. В любом возрасте можно воевать. Наши враги слишком коварные и подлые. И их трудно победить. Давай сходим с Эльзой в тир. Ей нужно научиться стрелять.

– Ты с ума сошла?! Оставь Эльзу в покое. Она ребенок.

– Никто сейчас не имеет права быть ребенком, – твердо сказала Лени. – Ты слушаешь радио? Из-за подлости наших врагов дела на фронте не так хороши. Может быть, всем нам скоро придется воевать. Иначе придут эти ужасные враги и все у нас отнимут.

– Но Лени… – было жестоко, но сейчас я не могла не сказать этих слов, – что у тебя отнимать?! От твоего дома ничего не осталось. У тебя ничего нет. Родителей, мужа, вещей, ничего и никого. Что у тебя можно отнять?

– Очень много. Счастье. Счастье жить в самой лучшей, главной стране мира. Если нас победят, мы больше не будем главными.

Глядя в горящие глаза Лени, я боялась, что скоро не смогу справиться с миром, где все заодно. Мира, который так хочет лишить мою маленькую сестренку детства.

То, что мы живы, мама считала чудом еще до начала войны. Из-за тех разговоров, которые вел отец, с нами могли сделать все что угодно. Я была еще маленькая, и не знаю точно, что он говорил. Но помню его слова про то, почему на выборах победили нацисты: «Немцы любят порядок во всем, и Гитлер догадался: чтобы добиться успеха, для его партии нужно придумать униформу. Именно после этого в национал-социалистическую партию стало вступать столько людей. Мы странные люди. Армейская строгость рождает у нас доверие».

Все-таки думаю, что если бы отец был прав, в Германии не существовало бы ни одного магазина, подобного нашему. Никому не нужна была бы красивая одежда. Правда, у нас уже целую неделю нет ни одного покупателя. Наверное, его скоро закроют, как закрыли книжный, где работала Лени – не хватает бумаги даже для печатания правительственных газет, что говорить о книгах. Но сегодня к нам пришла первая покупательница за неделю. Сначала я обрадовалась, а потом поняла, что ей просто хочется поговорить, и она не собирается ничего покупать.

– Простите, что я здесь у вас так долго примеряю эти платья. Но мне просто трудно уйти. Наш город перестает быть красивым, вы замечаете? И смерть может быть возвышенной, замечательной, не так страшно, что из-за этих бомбардировок все мы в любую секунду можем погибнуть. Но из города уходит красота. Я раньше увлекалась новинками моды. Знаете, недавно в одном из номеров «Фрауенварте» прочла советы моды. Видели? Как нас учат делать купальные костюмы из банных халатов и мужской одежды. Наверное, они думают, что наши мужья уже никогда не вернутся к нам с войны, и заботятся о том, чтобы их одежда не пропала даром. А раньше в Берлине было столько салонов красоты. Но теперь нам говорят, что немецкой женщине стыдно привлекать к себе внимание посредством броской одежды. Это удел проституток. И стиль моды нам задают парижские проститутки, которые в Германии сотрудничают с еврейскими торговцами одежды. Не знаю, насколько в данном случае права наша партия, но я вижу, что Берлин становится некрасивым.