В директорской «Волге» стояла рация, но по ней мог связываться с диспетчером лишь начальник связи, низенький лысый толстяк с орденскими колодочками на груди и виноватыми грустными глазами на добродушном лице. «У меня опять не работает радио», — говорил Бушуев с возмущением, вызвав к себе в кабинет начальника службы связи. «Сейчас посмотрим», — отвечал связист. Смотрели, пробовали, все получалось хорошо и исправно. Стоило же «Волге» отъехать на километр от дирекции, вызвать диспетчера директор уже не мог. У Борисова рация работала постоянно и на предельных расстояниях.

В дирекции кабинеты начальников служб были тесными, душными, выходили на сумрачную северную сторону, а у Борисова в районе был кабинет просторней и светлей директорского, пол покрыт паркетом, а не линолеумом.

Дело шло к конфликту. Борисов это понимал и все же продолжал свою политику соперничества.

— Первый, Первый, вас вызывает Двадцать второй, — проговорил Гусин в микрофон.

— Первый слушает, — отозвался диспетчер.

— Гусин говорит. Мы с Борисовым уже на полосе. Вертолет садится, кажется, наш. Газик останется у вокзала, проследите.

— Хорошо, Василий Романович, понял вас.

— Если до восемнадцати мы не успеем вернуться, сообщите, пожалуйста, нашим женам, что задержались.

— Ясно, Василь Романович.

— Спокойной смены. Если что — за меня останется Марченко, к нему обращайтесь.

— Понял все, спасибо.

Зеленый Ми-8, поблескивая выпуклым носом в переплете металла, садился решительно и быстро. Пыль и мелкие камни разносило вихрем во все стороны. Группу людей, ожидавших у штакетника, отгородившего аэродром от поселка, обдало мусором и пылью.

Пару лет назад на эту полосу садились самолеты, даже рейсовый Ил-14 из Северянска. Были здесь службы, склады, жилье. Но подходы к аэродрому даже по северным меркам, даже для первоклассных пилотов оказались чересчур тесными, короткая взлетная полоса упиралась в речушку, за которой стояли «шхуны» поселка и две высокие градирни ДЭС. А поселок рос и требовал все больше и больше грузов, и в тридцати километрах от Знаменитово вырос новый аэропорт Репекваам, по имени оленеводческого совхоза, рядом с которым сооружалась новая взлетная полоса для больших машин. В Репеквааме, который в отличие от совхоза стали очень скоро называть просто «аэропорт», принимали и Ан-24, и Як-40, и тяжелые Ан-12. Знаменитово получил прямые воздушные связи с материком. А на старой взлетной полосе, зажатой подковой растущего райцентра, садились теперь только вертолеты. Да и то поговаривали, что и эту роскошь запретят: слишком рьяно лезли под винтокрылые машины отчаянные северные пассажиры, слишком торопились шоферы с грузами. Кажется, Знаменитово еще одним качеством станет походить на материковский город: добраться от аэропорта в поселок окажется трудней, чем долететь по воздуху до Репекваама через сотни километров белого безмолвия.

Борисов швырнул застонавший газик навстречу вертолету, словно хотел подставить брезентовую крышу автомобиля под огромное брюхо ревущей стрекозы. Гусин всегда восхищался невероятным умением вертолетчиков взлетать и садиться в самых сложных условиях, но сейчас даже глаза прикрыл: слишком уж близко от радиатора машины оказались четыре колеса вертолета.

Борисов улыбался одними губами, глаза его оставались холодными и цепкими, а руки держали руль с таким упорством, словно это они сажали в пяти метрах от нахального газика огромный вертолет.

Командир вертолета не стал выключать двигатели, просто перешел на малые обороты, махнул рукой через плекс: «Давайте!» И тут же, синхронно, отодвинулась в сторону дверь на боку винтокрылой махины и вывалилась металлическая лесенка.

Поток воздуха от винтов шел где-то выше, можно было спокойно шагать к вертолету. А может, уже всю пыль и всех комаров сдуло?

Бортмеханик кивнул в ответ на дружное «здрасте» электриков, поднял лесенку и задвинул дверку. Гусин наполовину влез в пилотскую кабину, где, казалось, все полезное пространство перед глазами летчиков и дальше на потолке было заполнено приборами, кнопками, тумблерами, рукоятками, лампочками и табло. Командир, не снимая с головы наушники, иронически оглядел влезшего в кабину энергетического шефа и спросил:

— Вы хотите, чтобы меня лишили пилотского удостоверения?

— Не понял, — сказал Гусин, краснея.

Командир подвигал короткими черными усиками на смуглом лице и пробормотал:

— Все вы поняли. Скоро на туалетные крыши заставите нас садиться. Я-то сяду, а другие как, не знаю. — И уже новым, деловым тоном спросил: — Куда летим?

— Через Шестнадцатый, в сторону поя «ара, а затем уже пойдем на Маралиху. Тундра горит где-то рядом с ЛЭП.

— Заявку взяли?

— Да. — Гусин вытащил листочки заявки, протянул командиру, вспоминая фамилию его — Ракитов, кажется.

Взял бумажки второй пилот, мельком глянул на печати и сунул в планшетку. Командир уже говорил что-то по рации, переглядываясь со вторым пилотом, затем начал манипулировать кнопками на рычаге, захлопали глухо контакторы, и двигатели заревели-засвистели победно-могуче, сотрясая вертолет.

Гусин вернулся в салон, половину которого занимала большая, лежащая вдоль борта желтая бочка с горючим, от которой уходили шланги и провода, а напротив бочки, под другим бортом, ниже ряда круглых иллюминаторов, были откинуты металлические сиденья с поролоновыми подушечками. Борисов спокойно сидел на одном из них, мечтательно глядя в потолок, на ребра жесткости, на тросики и какие-то приспособления, необходимые этой уродливой и прекрасной машине.

— Как фамилия командира? — в лицо Борисову прокричал Гусин.

— Ракитов Николай Ашурович. Ра-ки-тов!

Бортмеханик, как только Гусин освободил дверь, полез в кабину, положил сиденье поперек входа и сел спиной к салону, загородив собою и пилотов, и приборные доски, и весь передний вид за плексигласом.

Василий Романович плюхнулся на сиденье, ухватился за его край одной рукой и стал глядеть в иллюминатор, по которому бессмысленно ползали влетевшие комары, тщетно пытаясь выбраться наружу. За окном бушевали вихри пыли. Моторы взревели устрашающе яростно, и машина, содрогаясь и качаясь, стала подниматься, зависла метрах в трех над землей, развернулась и, слегка наклонившись носом, чуть приподняв хвост-кочергу с винтом, пошла над взлетной полосой, взбираясь в небо все выше и выше.

Ушла назад узкая лента почти высохшей речки, извивающейся по широченному галечному руслу-коридору.

А потом под брюхом вертолета пошли бесчисленные бурые разломы-пропасти, остроконечные пики, скалы, выступы. Лиственницы не осиливали высоту и камни вершин, восходя по пологим распадкам, по влажным следам тающих снегов, по закрытым торфами нижним террасам лишь к преддверию высоты.

Падали обессиленные вековой борьбой деревья, не удержавшись в слабом слое земли, не сумев закрепиться в расщелинах. Лежали между вертикальными стволами, припав корою к острым каменьям, разрушенным влагой и морозами. А рядом тянулись тощие слабые стволики, неся над пропастями нежные пушистые лапы веток, обросших неколючими зелеными иголками.

«Вжи-вжи-вжи» — посвистывал винт сквозь грохот турбин, в солнечном свете вверху светилась радужная окружность, а внизу уходила и уходила назад пустынная земля, вспученная каменистыми вершинами и разрезанная тысячами распадков, долин, пропастей и ущелий. Ни человека, ни зверя.

…Примерно через час полета за Щорсовским перевалом и гигантской пропастью сразу же за вершиной, похожей на казачью папаху, показалось внизу поблескивающее изоляторами и проводами творение рук человеческих — ЛЭП-110. Крошечные, будто из спичек, опоры белели, омытые дождями и отшлифованные пургами. И от опоры к опоре виляла двумя параллельными кривыми колея вездеходов. Сотни, тысячи раз проутюжили тундру вездеходы и тракторы — от времен строительства линии до последних аварийных выездов и плановых инженерных осмотров. С каждым годом все сложней и короче становились выезды: вездеходы и тракторы ломались так часто, что плановые отключения ЛЭП срывались раз за разом. Все чаще стали уповать на авиацию. Осмотры — вертолетами. Послеаварийные облеты, мелкие ремонты, подтяжка проводов, замена изоляторов — вертолетами. Вот если бы можно было еще выправлять опоры, выдавливаемые из мерзлых грунтов, тоже винтокрылыми машинами, было бы совсем здорово. Но править и менять опоры можно было только с помощью тяжелых компрессоров и гусеничного транспорта. А он хирел, дряхлел, и уже совсем нельзя было на него надеяться. Дошло до того, что зимой, в сорокапятиградусный мороз, на трассе ЛЭП обломался вездеход с бригадой, и лишь находчивость бригадира и мужество всех электромонтеров помогли избежать несчастья.