— Здравствуй, Коленька! — оказала теща, делая неопределенное движение навстречу, то ли желая обнять, то ли пылинку смахнуть с белой тенниски. — Как ты хорошо выглядишь! Снимай обувь, проходи. Вот здесь осторожно, шкафчик стал что-то покачиваться, хрусталь никак не переставлю. Ну, как там Ниночка, долетела благополучно, уже работает, бедненькая? Погода этим летом была неважная.

Евсеев передал чукотский гостинец — копченого гольца и баночку кетовой икры, которую ему удалось купить в московском ресторане, поспрашивал о самочувствии, о делах и собрался уходить. Уже с порога спросил:

— Как там Жанна?

— Феденька поехал к Жанночке, помочь там надо, невеселая жизнь у нашей внученьки. Муж да свекровь в один голос: ничего не умеет, не желает. Представление такое, что молодая жена должна метеором по дому носиться и работать, как робот. Заходи как-нибудь, посидишь с Феденькой, а то он меня заругает, что я не удержала тебя. Пить ему, правда, нельзя ничего, совсем плохое сердечко.

— Я вроде тоже алкоголиком не стал.

— Ну что ты, Коленька.

— Я ведь за рулем. — Евсеев виновато улыбнулся и спросил о главном: — Таисия Павловна, что там у Нины с Жанной не сладилось?

Тень пробежала по холеному лицу тещи. Наверное, гадает, что можно сказать, чего нельзя, подумал Евсеев. Но теща, на удивление, сказала все. Да, Жанна тяжко обидела свою маму. Деньги ей давай, старуха, а в семью не суйся, сами договорятся.

— Конечно, этот дурачок муж в чем-то прав, — неожиданно сказала теща на прощание. — Любой на его месте драться полезет, или плакать начнет, или водку пить, когда среди дня постель не убрана, грязное белье под ногами валяется, кастрюли на кухне плесенью заросли и есть нечего. А молодая жена среди этого… цветника спит после полудня, как младенец.

— Ну и что, Федор Степанович ходит к внучке звенеть будильником? — Евсеев представил, во что превратится любая комната, если Жанна «отдохнет» в ней недельку.

— Тебе смешно, а бедную Ниночку «Скорая помощь» отхаживала.

«Скорая» была давним испытанным козырем в семейной игре у тещи, а затем и у Нины.

— Вы мне скажите самое важное, — Жанна довольна? Она не просит ее спасать?

— Она просит денег, — грустно сказала теща. — Деньги ей нужны.

— Вы знаете кого-то, кому деньги не нужны? — Евсеев разозлился.

— Коленька, но мы уже устали свои пенсионные отдавать, этому нет конца, ни края.

— Я виноват в этом?

— Ты просил рассказать, что у Нины с Жанной, я сказала, — ответила теща обиженно.

Да, его, кажется, занесло.

— Извините, Таисия Павловна. Но мне кажется, что вы зря даете им свои деньги постоянно. Пусть едут работать в Арктику, на Шпицберген, на Новую Землю, вкалывают там, и деньги будут.

— Ты говоришь все правильно, но… Жанна и сама умеет правильные слова произносить. Лучше нас с Феденькой. Может, она и тебя переговорит. Попробуй.

Евсеев не стал пробовать. Сгоряча он мог нагрубить, высказать молодым все, что о них думает. Ему не хотелось делать этого по разным причинам, но в основном потому, что там, на другой стороне земли, страдала женщина, которую обидела, оттолкнула дочь и которая уже готова была все простить, лишь бы пришло от дочери письмо или состоялся телефонный разговор, лишь бы написала или сказала эта молодая и цветущая: «Мамочка, ты извини, я — дура и нахалка. Просто мне нужны были деньги, очень нужны, а ты отказала. Ну, согласись, что ты без них могла обойтись, а я вот залезла в долги. Я ведь только начинаю жить, и не все получается. Разве тебе жаль для моего счастья какую-то сотню? Я, когда стану на ноги, возвращу тебе все долги. Ну, не все, может. Все трудно, конечно. Я своим детям их отдам. Как все родители, как ты сама. Я понимаю, что не в деньгах счастье, мама, но я так привыкла к вашей помощи и совсем не умею без денег. Извини».

Такие объяснения придумывал в мыслях своих Евсеев, но знал, что в действительности ничего похожего не будет. Вполне возможно, что не выдержит он спокойного тона и Жанна отправит в Певек матери письмо со словами: «Зачем ты еще и Евсеева прислала ко мне? Чтобы разливался здесь своими нравоучениями? Выслушивай их сама, если тебе это нравится, а я уже давно вышла из детского возраста». Евсеев понимал, что визит Жанне нанести надо: привет от матери передать, познакомиться с зятем, выполнить, в конце концов, обещание, данное Нине. И все же не шел, не ехал.

Рано утром он просыпался и сразу вставал. Солнце еще только-только выползало из-за высотных зданий, недавно выстроенных в восточном микрорайоне, — большое, оранжевое, приплюснутое сверху и снизу. Восход встречала радостной песней воробьиная шантрапа в саду и скворец, вот уже несколько лет подряд прилетающий из южных заморских зимовок в свой домик. Узнавали скворца по мяуканью, которым перемежал он свои песни. Евсеев помогал отцу в саду и у виноградных кустов. Вызывался сбегать или съездить в магазин. Ремонтировал водопровод, радио. На юг не торопился.

Город менял свой облик, перестраивался, тянул в небо этажи, его старые кварталы и районы становились неузнаваемыми после трех лет разлуки. Евсеев часто заезжал на новостройки, пытаясь восстановить в памяти все так, как было раньше. Как-то проехал переулком, который показался ему необычно знакомым. И когда понял, где он, не смог не остановить машину возле покосившегося старого дома. Дом умирал, дряхлый и ободранный, верой и правдой прослужив своим хозяевам многие годы, пережив с ними бомбежки и артобстрелы Отечественной войны, дожди, грозы, грустные зимы. Дом был обречен, все жильцы ушли из него. Глинобитные стены искривились, убогая кровля провалилась в нескольких местах. У черных оконных проемов шелестела листвой высокая старая акация, просторный двор, неухоженный, забросанный рухлядью, мусором, зарос бурьяном. Впрочем, и акация и трава тоже были обречены. Громады блочных и кирпичных домов наступали на старый район города, некогда бывший окраинным, поглощали сады и огороды, съедали старые глинобитные хаты, сараи, летние кухни, зеленые дворики. Земля заливалась после строительства асфальтом, высаживались новые деревья и кусты.

Николай, не выходя из машины, глядел на обреченный дом и видел застекленные переплеты, занавески, побеленные нарядные стены. Когда-то он приходил сюда так часто, что мог с закрытыми глазами пройти по двору, коридорчику, по маленьким комнаткам, в которых жила с матерью и младшей сестрой девушка по имени Тоня. Тонечка, Тошка, Антон…

Евсеев понимал, что его «Жигуль» может привлечь внимание соседей, не выселенных еще из других домов, что стоянка его здесь, на обочине, возле полуразрушенных строений, странная; остановил машину и сидит с закрытыми глазами. Вам плохо, товарищ водитель?

Мне плохо и хорошо. Я даже не подозревал, что так отлично помню все. Наверное, если бы можно было пройти сейчас по комнатам, я бы не заблудился даже в темноте.

Николай совсем раскис. Прошлое овладевало им с неимоверной силой, он просто не в состоянии был думать ни о чем другом.

Такое уже случалось в тот его приезд. Он увидел Тоню на тротуаре, остановил машину, вылетел из кабины, бросился наперерез: «Здравствуй, Тошка!»

Женщина глянула ему в лицо, молча обошла его, как неодушевленный предмет. А он остался стоять, растерянный, ошеломленный. Прохожие цепляли его сумками, он стоял нелепо, как огородное пугало. Опомнившись, побрел к машине, уселся за руль и тихо тронул «Жигуль» с места. Автомобиль быстро догнал идущую по тротуару Антонину, на ходу, вполглаза, Николай заметил, что Тоня располнела, что волосы у нее перекрашены, что одета она скромно и с элегантностью, которая у нее еще с юности, когда и одеваться особенно было не во что. Он глядел на руку ее, на кисть, которой она будто опиралась на воздух, и физически ощущал прикосновение ее прохладных пальцев к своей щеке.

Когда вечером того дня мать позвала его к телефону в комнату отца, Евсеев вздрогнул в тревоге.

— Это я… Ты извини меня, так глупо получилось. Ты откуда-то выскочил, через десять лет… Извини.