Около нас еще продавалась в маленьком магазинчике газированная вода с сиропом. Мы с Марией Федоровной раньше другого стали ощущать голод по сладкому. Я пошла купить десять стаканов этой воды. Продавщица вылила стакан воды мне в бидон и сказала: «один», я повторила: «один», потом она сказала: «два», и я тоже. Потом она замолчала, и я считала про себя. Она налила девять стаканов и сказала: «Все». Я попробовала возразить, но тщетно, и поняла, что надо было считать вслух. Мне стало противно, но и досадно, что я дала себя обмануть.
Я сначала честно говорила Марии Федоровне, что иду смотреть, и она давала мне деньги на билеты. Мы покупали билеты в предварительной продаже, с некоторой толкотней, но инвалиды еще не вернулись с войны и эта толкотня была мне по силам. Мария Федоровна стала выражать недовольство тем, что я все хожу на одно и то же, и я соврала, сказала, что ходила смотреть «Лес» в Малом театре. Я предварительно прочла «Лес», но все равно боялась разоблачения, однако Мария Федоровна (я ответила на все ее вопросы) не догадалась, что я ее обманула.
Мария Федоровна очень неохотно давала мне деньги на театр, хотя эти смехотворные суммы никак не влияли на наш бюджет. Тогда я решила сама обеспечить себя деньгами. Билеты в кассе все распродавались, перед спектаклем люди спрашивали билеты, и можно было продать их по спекулятивной цене. Я купила в кассе два билета на два спектакля с этой целью, но продала только один из них. Я его продала довольно старому мужчине. Я назвала цену, мужчина с упреком сказал: «Ведь он стоит столько-то». Сказал и поскользнулся (на тротуаре был лед), упал, и с него слетела шапка. Он встал и отдал мне деньги, сколько я запросила. Мне все это было неприятно, но дома я сказала Марии Федоровне, что не буду больше просить у нее деньги на билеты. Мария Федоровна возмутилась и сказала: «И ты, ты, дочь своей мамы, спекулируешь! Как тебе не стыдно!» Возмущение Марии Федоровны совпало с моим чувством унижения от первой продажи, и я больше этим не занималась. Хорошо, что Мария Федоровна отклонила меня от этого.
Ночные тревоги были обычно не очень страшные, но приходилось идти в бомбоубежище в соседний дом и не спать. Страшно становилось, когда усиливались, приближались звуки стрельбы. Тогда я начинала молиться о спасении, мгновенно уверовав в кого-то, кто может спасти. Один раз, сидя в убежище, мы услышали сильный удар, бомба упала где-то недалеко. Наверно, почти вся авиация и зенитная артиллерия были в Москве или около Москвы, чтобы охранять вождя, потому что немцы, кроме первых, летних бомбежек, почти не могли проникнуть в Москву. Но однажды, была уже ночь, сразу после сирены тревоги послышалась близкая стрельба. Я стояла в передней, поджидая Марию Федоровну и Наталью Евтихиевну, дверь была приоткрыта, и на лестничную площадку падал свет. Было страшно, что его видно с улицы и нас разбомбят. Тут раздался нарастающий вой падающей бомбы, грохот, лампа в передней замигала, я закричала на Марию Федоровну, которая все собиралась, мне было очень страшно. Мы ушли в бомбоубежище, больше не было ничего страшного, но Мария Федоровна вернулась домой без своей лисы-горжетки, она где-то уронила ее, и кто-то, разумеется, подобрал. Мы с Натальей Евтихиевной стали пилить-точить за это Марию Федоровну. Мария Федоровна явно слабела, и мы могли ее покусывать, как шакалы старого льва.
Дневные тревоги были веселые. Полагалось спускаться в метро и там пережидать их, но страха не было, так как не было выстрелов и бомб, и многие прятались по дворам и подъездам во дворах (с улиц и из уличных подъездов гнали в убежище). И я тоже. При свете мне не было страшно. К середине октября коммерческие магазины закрылись. Последняя для меня длинная очередь была во дворе диетического магазина внизу улицы Горького. Со двора впускали партиями через заднюю дверь в пустой магазин, где продавались дешевые конфеты, носившие название «попурри», и я забавлялась, когда женщины говорили: «полкило попуррей», «250 грамм попуррей». Только я вышла из магазина, началась тревога, и я побежала в Газетный переулок, во двор, из одного двора в другой, чтобы дежурные не загнали в метро. Потом говорили, что днем во двор диетического магазина упала маленькая бомба и убила людей из очереди. Я ничего не слыхала, бегая по дворам. Было ли это действительно в тот день, после того как я купила «попурри»? Мне было приятно думать, что да.
Я несколько раз (меня уговорила опять же Люка) ходила в бомбоубежище в доме артистов в Брюсовском переулке, но знаменитостей там почему-то не видела. Один раз я была там с Таней, и мы сидели на полу. К нам подошел какой-то неизвестный и немолодой артист с характерным, мятым, актерским лицом и сказал, обращаясь к Тане: «Ну, детишки, вы взяли с собой ваши игрушки-книжки?» Я сказала: «Мы не детишки, у нас нет игрушек». Но он не обратил на мои слова и на меня никакого внимания, а смотрел на Таню, которая что-то забормотала невнятное, покраснев и столько же смущаясь, сколько жеманясь как-то. И он отошел от нас.
Не знаю, по какой причине, Наталья Евтихиевна пригласила меня к своей сестре Саше есть блины. Как бы я могла туда не пойти, если там ждала еда? Но я никогда не бывала в домах родственников Натальи Евтихиевны и к ним пошла бы и просто так, из любопытства. Саша была замужем, как и Груша, и детей у нее тоже не было. Брак Саши был удачнее, чем брак Груши, ее муж не был пьяницей, не бил ее и не курил, хотя для староверов он был все равно «табачник», то есть не старовер. Такие браки допускались, православные, хоть и не староверы, считались у Натальи Евтихиевны христианами, тогда как католики были для нее язычниками. Саша и ее муж жили около Сокольников, в Черкизове, в комнате с деревянными стенами было очень чисто. Меня уже начали удивлять разговоры «простых» людей. Конечно, те слова, которыми обмениваются эти люди, успокоительны, потому что не затрагивают ни ум, ни сердце, но неужели они ими ограничиваются? Я стала подозревать, что они не ведут интересные разговоры из-за присутствия чужих, меня, например.
Блины были вкусные, пышные. Ни масла, ни сметаны к ним не дали, была грибная (из сухих грибов) подливка. Я ела их с жадностью, быстро, как все тогда.
Самый страшный момент в Москве я по глупости не поняла и не испугалась, как следовало бы испугаться. Мой бессмысленный оптимизм не мешал мне бояться случайной смерти от бомбы, когда я молилась в убежище: «Пронеси, Господи», и потом применяла к себе поговорку: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится», но я никак не могла поверить, что меня просто так могут убить. Во мне, несмотря на мечты о поимке шпионов, не было желания убивать, и я не представляла, что можно убивать, не обвинив в содеянном преступлении.
А немцы были совсем рядом с Москвой. Казалось немыслимым, что знакомые дачные места, подмосковные маленькие города заняты немцами: Дмитров, Голицыно, Новый Иерусалим. Наступила «московская паника» (16–17 октября). Все куда-то ехали. Трамваи были не просто переполнены, — люди с сумками ехали сзади, на буферах. В воздухе носились обрывки бумаги и черные, обгоревшие ее клочки. Кто-то с маминой работы позвонил Марии Федоровне и предложил этим же вечером или на следующий день приехать на вокзал, чтобы эвакуироваться вместе с ними, но разве мы могли собраться? Мы остались в Москве. Я не знала, не понимала, чем должен был кончиться для меня приход немцев. Мне было весело. («Петя и Наташа <…> смеялись и радовались <…> Главное, веселы они были потому, что война была под Москвой <…> что все бегут, уезжают куда-то, что вообще происходит что-то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого» (Война и мир. Т. III, ч. 3, гл. XII). А хорошо, Лев Николаевич Толстой, что ты жил не в наше время, разве позволили бы тебе написать это?
Ирочкина мама Варвара Сергеевна сказала мне, что немцы совсем не страшны, что куда-то они уже пришли и ничего плохого не сделали, а были очень вежливы и доброжелательны. У Варвары Сергеевны муж был русский немец, она тоже не понимала, что для меня это была бы смерть. В один из дней паники к нам пришла Люка — становилось понятно, что она любит сообщать важные новости — и сказала, что живущие наверху, в квартире над нами, родители Сусанны говорят, что сегодня в два часа дня немцы вступают в Москву. Я отчасти в шутку — но все равно большая дура! — стала говорить, что мы (кто «мы»?) будем сражаться у Никитских ворот, и было мне очень интересно и только в самой малой степени жутковато. Я ходила по улицам, вроде бы чтобы достать что-то из еды. Стоял осенний туман, и я часто слышала, как где-то высыпают картошку, и удивлялась немного, откуда она взялась, а позднее сообразила, что это стреляли из зенитных пулеметов.
