Это может показаться странным, но в пять лет мир казался мне более новым, чем в три года. Я изменилась. Существо, которым я была до тех пор, представляется мне чем-то вроде колоды, которую взрослые передвигали, переставляли, перемещали по своему усмотрению, или (что более поэтично) коконом, спящим тем живым сном, которого тщетно жаждал Лермонтов. Я не могу сказать определенно, испытывало ли это существо даже довольство жизнью, и все-таки оно было жителем рая: оболочки, его окутывавшие, мешали непосредственному соприкосновению с внешним миром, но они же амортизировали удары, наносимые извне (наверно, развитие нашего существа происходит не только прибавлением, ростом, но и так, как Лев Толстой описывал создание художественного произведения — снятием покровов).
Я помню свою коляску — она стояла неподвижно в передней, высокая, черная. Когда меня выводили гулять в мороз, то мазали щеки гусиным жиром — по нерадивости няньки мои щеки были обморожены. А бабушка кормила с ложечки, напевая: «Съела баба киселя, стала баба весела».
В три года я знала буквы, хотя у меня были сомнения в отношении некоторых из них, и умела читать слова. Я училась читать по вывескам. В городе было много изображений — ключи, очки, кренделя — и еще больше вывесок, часто еще дореволюционных, с твердым знаком на конце слов, с ятями и десятеричным і: «Булочная», «Зубной врач», «Венерические болезни. Гонорея. Половое бессилие». Я просила разъяснений, но Мария Федоровна говорила: «Перестань, глупости. Не твоего ума дело». Вывески, прилепленные к стенам или пристроенные перпендикулярно им, усиливали пестроту улиц, самих по себе пестрых, потому что дома были все разные, побольше и поменьше, повыше и пониже, с окнами разного размера, с крышами разной формы, с украшениями наверху и на стенах, а в те годы, когда начинается моя история, все дома были в разной степени облезлыми. Многочисленные церкви, пусть разоренные и обшарпанные, способствовали многообразию, так же как открытые двери магазинов, лавчонок и мастерских. На улицах помимо люда проходящего было много люда торгующего. (Жалкую и безумную поэтичность моего города я нашла потом точно изображенной в Витебске Шагала.)
В воспоминании эта пестрота побледнела, да она и была не такой яркой, какой ее делают на сцене, а грязноватой и убогой. Мне трудно определить, когда у меня возникли чувство жалости (или неприязни?) к кишевшим на улицах людям и желание не видеть их несчастными. Они должны были обрести довольство жизнью или просто исчезнуть, чтобы мне из-за них не расстраиваться.
История шла навстречу второму варианту: пестрота постепенно исчезала, мелкое и многочисленное сменилось крупным и немногим, а потом монументальным и пустым. Я думала, что везде так, и много позднее, за рубежом меня перенесли в прошлое дома, покрытые сверху донизу вывесками, с первыми этажами, занятыми сплошь магазинами.
Пестрота сгущалась и целиком заполняла аллеи и дорожки нашего с Марией Федоровной главного места гулянья — Тверского бульвара. Она оставляла в покое только полосы с травой и деревьями, отгороженные от дорожек проволокой.
На бульваре пестрота была не архитектурная, а людская. Начало и конец бульвара отмечали каменные люди-памятники Тимирязев и Пушкин. У входа на бульвар стояли продавцы перед застекленными лотками на ножках, они торговали конфетами и папиросами, там же была газетная будка. В начале и в конце бульвара располагались ларьки с маковниками, которых мне не покупали, и со вкуснейшими огромными «заливными» грецкими орехами, которые с трудом умещались во рту. Чуть подальше от начала и конца бульвара находились фотографы. У каждого был громоздкий аппарат на деревянных ногах, с частью в виде мехов гармоники и с продолжающим аппарат мешком из черной материи, куда фотограф засовывал голову, а за спиной фотографировавшихся клиентов висел холст, на котором были изображены горы, прямые деревья с узкой листвой вдоль ствола, балюстрады и море. Мария Федоровна остерегала меня от дурного, мещанского вкуса этих изображений, но я была еще безразлична к вкусу, дурному или хорошему. Это все находилось на постоянных местах, а сверх этого были еще шарманки, цыгане, медведи с проводниками и беспризорники. Не считая, конечно, нянек с детьми. Шарманщик с бело-розовым попугаем-какаду бывал обычно на Никитском бульваре. Попугай вынимал из кучки свернутые бумажки со «счастьем» для больших. Шарманщики, цыгане, медведи зарабатывали себе на пропитание. Перед тем как пойти на бульвар, мы с Марией Федоровной переходили на другую сторону нашей улицы (она была вымощена крупными камнями, и по ней двигалось больше лошадей, везших телеги и повозки, чем автомашин), и Мария Федоровна покупала у стоявшей там с лотком продавщицы Моссельпрома[6] дешевую соевую шоколадку. «Медведи любят сладкое и водку», — говорила Мария Федоровна. На бульваре шоколад передавался проводнику, чтобы он сразу скормил его медведю. Медведь стоял на задних лапах, и присутствие его среди людей меня не удивляло. Мария Федоровна учила меня жалеть медведей: «У них через нос продернуто кольцо, и им очень больно, особенно если проводник дергает за цепь, продетую в это кольцо».
Пестрота усиливалась в праздники. К постоянным торговцам добавлялись продавцы праздничных предметов: летающих шаров и колбас, набитых опилками шариков на резинке, свистулек «Уйди-уйди», вееров из папиросной бумаги. Среди продавцов появлялись китайцы.
Картина бульвара была бы неполной без описания сооружений в его начале и конце. Они были сделаны из толстых металлических листов, окрашенных в темно-красный или темно-зеленый цвет, и представляли многоугольник в плане. Заглядывая внутрь, я видела стену: сооружения были чем-то вроде лабиринта. Их стенки не доходили до земли, и были видны ноги, в брюках в мужском, в чулках или носках в женском отделении. На земле со струившейся по ней жидкостью были набросаны кирпичи, и ноги стояли на них или переступали с кирпича на кирпич, а сверху лилось и падало. Я узнавала ноги Марии Федоровны, когда она заходила ненадолго внутрь, оставив меня снаружи и наказав ни с кем не разговаривать: в те годы женщины заманивали маленьких детей, заводили во дворы и «раздевали», то есть снимали шубки, пальто, платье, обувь и исчезали. Это была опасность возможная, а явной были иногда появлявшиеся беспризорники. Вряд ли проводники медведей или холодные сапожники и прочие труженики бульваров отличались чистотой, но беспризорников нельзя было сравнить в этом отношении даже с нищими: на них были однородно коричневые лохмотья — о первоначальном их цвете нельзя было даже догадаться — и серой, в коричневых пятнах была от грязи кожа лица, рук, груди, ног. Беспризорников боялись: они бросались на тех, кто к ним приближался, а сидя на скамейке, рылись в своем тряпье и разбрасывали вокруг себя вшей.
Никто не пытался увести меня с бульвара и «раздеть», но однажды мальчишка лет девяти-десяти подхватил мячик, которым я играла, и побежал прочь. Мария Федоровна закричала, но догнать его не могла. Вдруг мальчик лет тринадцати-четырнадцати пустился в погоню за первым, отнял у него мячик и вернул его нам. Мария Федоровна пыталась дать ему мелочь, «серебро», как она говорила, тогда так благодарили за услуги, на старый лад, и дети и люди попроще от денег (или папирос) не отказывались, но этот мальчик денег не взял. Мария Федоровна, рассказывая дома об этом случае, удивлялась бескорыстию мальчика и восхваляла его поступок как героический. А я еле успела уследить за происшедшим, и мальчики были восприняты мной как посланцы, первый — сил зла, второй — сил добра: в нечаянном спасении есть нечто небесное.
Уже в Хорошеве в первое же лето мы стали собирать желуди — занятие прекрасное, придуманное Марией Федоровной. Мы собирали их под дубами на пригорке, под которым паслись гуси. Мы продолжили этот род охоты осенью на Тверском бульваре. Самый большой дуб рос на правой стороне, немного не доходя до середины бульвара. Были дальше, ближе к памятнику Пушкина и на левой стороне, другие большие дубы, но намного тоньше первого, и желуди старого дуба было веселее собирать. Он рос у решетки, отделявшей бульвар от трамвайной линии, и часть желудей падала за ограду.
