Чем дороже был сыр, тем крупнее были в нем дырки. Мария Федоровна всегда пробовала сыр, прежде чем купить. Продавщица подавала ей маленький, тоненький кусочек на кончике ножа. Мария Федоровна протягивала руку, высовывала кончик языка и, взяв сыр в рот, сосредоточенно его сосала и жевала.
Сыры и масло занимали одну из длинных сторон прямоугольника в середине зала. На короткой стороне продавались свежие молочные продукты: сырки, кефир и тому подобное. Надо сказать, что молоко появлялось в продаже редко и ненадолго, и если мы видели его, то обязательно покупали бутылку. Всякое молоко кипятилось, но магазинное особенно тщательно: к нам во двор выходила задняя дверь магазина, и мы видели как, не слезая с грузовика, грузчики, сняв картонный кружок, отпивали по глотку из каждой бутылки и закрывали ее снова.
Две другие стороны прямоугольного прилавка были заняты колбасами. В молочном отделе преобладали кремовые, желтые и белый цвета, во фруктовом — зеленый, желтый, розовый и красный, в кондитерском — пестрые, в колбасном — розовый и багровый. Но в узкой части прилавка, где продавались ветчина, буженина, паштет, жареные куры, куропатки и рябчики, преобладал светлый и густой, матовый и жирно блестящий коричневый цвет поджаренной кожи кур и дичи.
Колбасы занимали весь длинный прилавок, только слева немного места отнимали копченые грудинка и корейка и окорок сырого копчения. Слева направо располагались сначала вареные колбасы, за ними копченые. Эти ряды прерывались немногочисленными изделиями, мало похожими на колбасу, например, филейной колбасой. Мне особенно нравилось любоваться колбасами, которые мы никогда не покупали: толстенной, как гамбургская (языковая — эту мы покупали), и с таким же темно-красным сплошным кружком, окруженным полоской белого сала, в середине, но у гамбургской дальше от центра был обычный колбасный фарш (но с зелеными кусочками фисташек), а в этой колбасе окружность делилась на четыре сектора (два, как у гамбургской, а два из ливера). Рядом лежала такая же широкая колбаса, состоявшая из полосок белого, розового и темно-красного цвета, как геологический разрез. Я с особенным удовольствием рассматривала копченые колбасы: среди них были самые дорогие, а чемпионы мне импонировали. Хотя я плохо переносила жирное, мне казалось, как большинству покупателей тех лет, что чем больше сала, тем лучше колбаса. «Ни жиринки», — жаловались люди, покупавшие самую дешевую, «чайную» вареную колбасу.
Я смотрела с восхищением, но без вожделения на колбасы и рыбы. Другое дело сладости. Они занимали еще более длинный прилавок, чем колбасы, и я смотрела на них с вожделением. Мне ведь разрешали есть очень мало сладкого, считалось, что оно вредно. Невозможно перечислить все, что лежало в стеклянных вазах за стеклом и на стекле прилавка. И сладости были так аккуратно и аппетитно разложены: дешевая карамель без бумажек, среди нее конфеты, имитирующие ягоды крыжовника, зеленые и желтые, с белыми полосками, конфеты под названием «китайская смесь», разноцветные и разной формы, то сплошь красные, то красные с белым, некоторые грушевидные, другие как ягоды шиповника или как крышка от чайника. Без оберток продавались также драже, мармелад, лепешки и комочки патов, обсыпанные сахарным песком или пудрой, пастила и зефир, помадки и тянучки трех цветов: белые, розовые и шоколадные (мне пришлось выплюнуть почти целую тянучку по дороге в школу, потому что она вытянула влипший в нее качавшийся молочный зуб). Еще больше разных конфет было в обертке: фруктовые, длинные со вмятинками, как на подошвах калош, на их бумажках были изображены яблоки, груши, вишни и черная смородина, и конфеты соответственно отличались цветом, начинкой и вкусом; ореховые, шоколадные, хрустящие — розовые в полоску раковые шейки и обернутые в плотную и блестящую коричневую бумагу и называвшиеся bonbons. Слово было написано латинскими буквами — многие конфеты назывались по-иностранному (я не понимала, что все изготовлялось по дореволюционным образцам) и вызывали мечты о далеких, чужих странах. Изюм в шоколаде назывался малага, лепешечки-помадки — мессинскими, пат — персидский горошек, шоколад — миньон (с девочкой в белом фартучке и голландском чепчике на обложке), печенье — буттер (с коровой) и ленч. За стеклом лежали также плитки шоколада и коробки с шоколадными плиточками — открытые, чтобы было видно содержимое, рядом крышка, чтобы было видно, что на ней изображено. На коробке с лучшим шоколадным набором была фигура мчащегося, не касающегося земли красного оленя на золотом фоне, а на коробке с «пьяной» вишней — вишни или вишни и птицы с красной грудкой. Ликер внутри этих конфет обжигал рот, куда лучше были слива в шоколаде или шоколадное драже со сладкой жидкостью внутри, которую Мария Федоровна иронически называла глицерином. Одно время продавались ярко раскрашенные марципановые фигурки, но они были слишком приторны на мой вкус. С левой стороны, рядом с продажей кофе и шарообразной вазой «Вассага» продавались печенье и пирожные. У Елисеева были пирожные дороже и больше размером, чем в других магазинах, были и такие, каких нигде больше не было, но вряд ли они были вкуснее.
Для хлеба, как и для мяса, был особый отдел. Хлеб тоже имел иностранные названия: французские булки, парижские батоны, а сухари и пряники — русские: лопашевские сухари, вяземские, тульские пряники. Позднее в булочном отделе появились товары, которые, на мой взгляд, демонстрировали процветание нашей страны: на вес продавались толстые слойки, с кремом — «наполеон» и яблочная.
Наши прогулки часто имели целью магазины. При этом мне что-либо покупали. В хлебном отделе «Елисеева» стоял железный ящик, в котором находились горячие пончики, обсыпанные сахарным песком. Когда его открывали, из него шел масляный пар. Мне и Тане, если она ходила с нами, Мария Федоровна покупала по пончику («на машинном масле», по ее мнению). Я ела так, чтобы самое вкусное оставалось напоследок, а Таня начинала с самого вкусного и так явно презирала меня за мою манеру, что, уже будучи взрослой, я с облегчением прочла в одной книге, что дети едят, как ела я, а начинают со вкусного животные.
Зойка Рунова сказала, что в Филипповской булочной («у Филиппова») продаются не пончики, а пирожки с повидлом ценой (35 копеек) ниже, чем пончики (50 копеек), и мне стали покупать пирожок, хотя Мария Федоровна была несколько шокирована таким предпочтением дешевого, когда можешь купить дорогое. Мы с Натальей Евтихиевной заходили к Филиппову за черным хлебом, который у Елисеева не продавали, там покупали для нас белый хлеб, а для Натальи Евтихиевны — французскую булку, чуть менее белую. Мне покупали также, чтобы сразу съесть, маленькую шоколадку «Миньон», или шоколад с орехами, или шоколадную раковину с бежевой начинкой за 1 рубль 15 копеек.
Но и кроме Елисеевского было много соблазнов. В Столешниковом переулке стали продавать маленькие пирожные: эклеры, корзиночки, бисквиты с кремом и облитые глазурью, крошечные колесики рулета — я сама выбирала, какие взять, а мама сказала: «Это настоящие пти-фуры, какие были до революции». То, что было до революции, в явном, но не замечаемом мною противоречии с моими передовыми взглядами, должно было быть во много раз вкуснее, гуще, слаще нынешнего, и мама разочаровала меня, сказав, что напиток шоколад, о котором я читала («дети пили шоколад»), был не такой сладкий и густой, как какао.
Мы были консервативны в еде, но не чуждались некоторых новшеств. Открылись магазины «Восточные сладости» и «Консервы», и мы пробовали кое-что. Остановились на немногом и стали покупать его постоянно. Сухое «киевское варенье» — засахаренные фрукты — существовало всегда, но вдруг появились деревянные коробки с надписью «Fruits glacés»[81], очевидно, предназначавшиеся для экспорта. Эти фрукты, не высушенные, а сочные, пропитанные сладким сиропом, были одной из самых вкусных вещей на свете. Они быстро исчезли, только глазированные черешни украшали торты. Мы пробовали косхалву (ее рубили топориком или ножом, по которому били молотком, — такая она была твердая) и козинаки, взрослым это было не по зубам, и они ели «еврейский бисквит с корицей». Но заливные орехи уже нигде не продавались. Когда мы их покупали в будочке на Тверском бульваре, они казались мне огромными, с трудом умещались во рту, наверно, потому, что я была еще совсем маленькая. Заливные орехи имели шарообразную форму; сверху была твердая светло-коричневая или серая, полупрозрачная оболочка из жженого сахара, сама по себе необычайно вкусная. Под ней виднелись две половинки грецкого ореха, а вся остальная внутренность шара состояла из сладкого и мягкого вещества — марципана (когда я запихивала целую конфету в рот, так что щека оттопыривалась, мама смеялась: «У тебя защечные мешки, как у обезьян». А Мария Федоровна говорила про меня: «Она лягушку в сахаре съест»).
