Главными героями фильма оказались мы с Натальей. Раскрыв рот я смотрел, на себя, самозабвенно рассказывающего о драме Хосе Мария Сидороу и кошки Карменситы, смотрел, как талантливо роняет слезы Эдичка, как «гноятся» его раны, как, посматривая на меня одним глазом, лопает бутерброды с икрой княгиня Квасьневская-Сусло, вся в крепдешине, бриллиантах и старческих пятнах. Все до последнего кадра было снято великолепно, на манер «Истины в вине» Иоселиани. Монтаж эпизодов — динамичный, неожиданный, — сама съемка — мастерски жизненная — не позволяли глазам оторваться от экрана, и несколько раз я должным образом не отреагировал на одобряющее поглаживание моей руки нежной ладонью Натальи, как ни странно, принимавшей «точки над i» более чем спокойно, хотя главной жертвой поставленной Надеждой драмы была именно она, моя новоиспеченная (Надеждой испеченная!) супруга.

Перескажу в хронологической последовательности некоторые эпизоды этого фильма, возможно, вы его еще не видели. К тому же этот пересказ позволит вам представить чувства человека, обнаружившего, что все его мучения смаковались телекамерой, и эти смакования тянут, по меньшей мере, на «Пальмовую ветвь».

Фон Блад, переваливаясь с ноги на ногу, бежит по коридору. В охапке у него яростно брыкающаяся Надежда. Она брызжет слюной, кричит фальцетом, старается оцарапать лицо папули наращенными ноготками:

— Я хочу, его, папа, хочу!!

Отец бежит, стараясь уберечь покрасневшую от напряжения физиономию от косметических когтей. На лестнице запинается о ступеньку, падает. Надежда, сильно ударившись головой о мраморную балясину, приходит в себя. Они рядышком садятся на ступеньки. Он — большой, умудренный, расцарапанный — капли крови из царапины стекают алыми бусинками по шее, красят белоснежный воротник. Она — несчастная, растрепанная.

«Этот эпизод досняли позавчера, — шепнул мне Блад, сидевший за спиной. — И царапина, на которую ты не устаешь глазеть, — от твоей разошедшейся племянницы». Я подумал: «брат — Блад… Вот из-за чего мое подсознание так его назвало».

— Я не сказал тебе одной вещи… — говорит фон Блад уже с экрана, растроганный безоговорочной капитуляцией дочери.

— Какой?.. — утирает слезы Надежда.

— Он… он твой дядя… И мой родной брат.

— Ты с ума сошел?! — отстранившись, посмотрела непонимающе.

— Я брал у него кровь. Так, смеху ради. А потом меня что-то толкнуло, и я отдал ее на генетический анализ.

— И что?

Лицом фон Блада безраздельно завладело умиление:

— Он оказался моим полнородным боковым родственником, то есть братом. Двуяйцовым близнецом… Вот из-за чего нас с тобой тянуло к нему, вот почему мы покупали его легковесные книжки, покупали, лишь увидев на них его фото…

На душе стало кисло — вдруг я уразумел, что фон-баронов и ханов в моей родословной нет и в помине — одни мясники. Теперь понятно, почему последнее время так тянет порубить мясцо. Особенно когда Наталья смотрит Формулу-1 или прапорщика Задова. Зов предков — это зов предков, никуда от него не денешься, хоть уши заткни.

— Как же так получилось? Как вас разлучили?.. — спросила Надежда, крупным планом вживаясь в роль моей племянницы.

— Думаешь в роддоме? — потрогал Блад царапину на щеке. — Нет, доченька, это случилось в пустыне.

— В пустыне?! Ты родился в пустыне?

— Да. Это была целая история, как-нибудь расскажу.

— Расскажи сейчас, я хочу.

— Ну ладно, слушай, — обнял отец прижавшуюся дочь. — В год моего рождения твой дедушка Вася полетел в Калмыкию, на Черные Земли…

— За левым мясом?

— Ну да. Там местные боссы специально для него падеж организовали…

— Он, что, дохлятиной торговал?

— Это редко. А падеж это так, технический прием. Травят десяток овец, и пару тысяч голов под это дело списывают.

— Ну-ну.

— Так вот, дедушка Вася на Черные земли собрался, а бабушка Клава — в рев, не отпускает, у нее предчувствия были — за неделю до этого перед ней на асфальт ворона грохнулась.

— И сдохла, знаю… Бабушка рассказывала.

— Да. Но дедушка объяснил ей, что если он не полетит, то никаких замков после перестройки социализма у них не будет, а будут дальняя дорога и казенный дом, если конечно, свои не зарежут. И бабушка, бывшая на девятом месяце, полетела с ним.

— Мной рисковала… — осуждающе покачала головой дочь Блада.

— Напротив, — пристально посмотрел на нее отец, — если бы она не полетела, тебя бы не было.

— Почему это?

— Да потому что после их отлета, — а улетели они тайно, — в дом ночью пришли бандиты, которым заказали деда, — талантливо потемнел лицом фон Блад. — Не полети твоя бабушка в Калмыкию, ее бы зверски избили, как избили твою двоюродную тетку, оставшуюся присмотреть за собаками. И нас бы с Женей не стало… Или родились бы уродами.

— Я об этом не знала… — погладила его щеку дочь. — Ну и что было дальше?

— Ну, в Элисте, дедушка с бабушкой пересели на «кукурузник»…

— Сумасшедшая! На девятом месяце лететь на «кукурузнике»…

— Да сумасшедшая… — проговорил Блад, улетая мыслями в день своего рождения. Догоняя их, кадры фильма с ускорением ринулись в прошлое. Когда мелькание прекратилось, на экране затарахтел фанерный биплан. Он летел над зелено-красной пустыней, зеленой от весенней травы, и красной от маков.

— Это снимали в Южном полушарии, — шепнул сзади фон Блад. Присмотревшись, я увидел, что именно он, слегка загримированный, управляет самолетом, управляет, играя роль своего отца. Роль сидевшей сзади матери исполняла притча во языцех Ума Турман.

Как только трава и маки кончились, у небесного тихохода ярко вспыхнул двигатель. Клубы черного дыма на минуту скрыли небо и землю. Отец Блада, весь в поту и гари, сумел посадить самолет на бугристой плоскотине. Ума Турман от финишного столкновения с саксаулом потеряла сознание.

— Потерпи, милая, потерпи… — шептал старший Ежов, вынимая ее из кабины и усаживая в тени фюзеляжа.

— Все-таки мы свалились… — очнувшись, прошептала Ума Турман с сильным акцентом. — Как та ворона…

Слабая улыбка тронула ее уста. Клава была уверена, что авиакатастрофа уберегла ее семью от худшего.

— Все нормально, милая, все нормально! Та ворона сдохла, а нам жить и жить. Ты только потерпи! В пяти километрах, вон там, — махнул рукой в сторону солнца, — есть крохотный населенный пункт с больницей. Я побегу туда и через полтора часа вернусь с машиной…

Удобнее устроив жену, он уходит в бархан скорым шагом.

Клава сидит, опираясь спиной о фюзеляж. Смотрит затуманенным взглядом в спину мужа.

И вот она одна.

Над головой белесое от зноя небо.

Тишина кого-то похоронила.

О, Господи, только не это! — Начались схватки.

— Сейчас ты полезешь, — сказал сзади фон Блад. — Уму настоящая роженица дублировала. А тебя — настоящий новорожденный, правда, камчадал, другого в спешке не нашли.

Скуластый ребеночек сыграл мастерски. Вылез из матери, кричавшей от боли, и, не дыша, уставился в голубое небо.

В нем, высматривая добычу, кружился стервятник. Птица из отряда хищных.

Высмотрел-таки. Ринулся вниз.

И вот, он, огромный, клюв долгий, с загибом, стоит надо мной и решает, с чего начать.

Ума смотрит с ужасом. Страх, боль, жар пустыни парализовали ее волю.

Стервятник решил начать с пуповины, вымазанной кровью. Принялся клевать, начав с маминого конца. Мне стало больно, я беззвучно заплакал. Слезы потекли по щекам.

Адель полезла в сумочку за платочком. Теодора, рыдая, покинула зал посмотреть на себя в зеркало.

Продолжая трапезу, птица приблизилась вплотную к Турман.

«Турман — это голубь, подумал я. — Вот почему режиссер выбрал ее».

Клава, моя мать, заскулила, замахнулась рукой.

Стервятник неохотно отпрыгнул на метр.

Мать взбрыкнула ногой, желая отогнать его дальше. На птицу жест отчаяния не возымел действия.

Под ногу подвернулся я.